Блокадные нарративы

Мы предчувствовали полыханье
этого трагического дня.
Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина! Возьми их у меня!

Я и в этот день не позабыла

горьких лет гонения и зла,
но в слепящей вспышке поняла:
это не со мной – с Тобою было,
это Ты мужалась и ждала.

Нет, я ничего не позабыла!

Но была б мертва, осуждена —
встала бы на зов Твой из могилы,
все б мы встали, а не я одна.

Я люблю Тебя любовью новой,

горькой, всепрощающей, живой,
Родина моя в венце терновом,
с темной радугой над головой.

Он настал, наш час,

и что он значит —
только нам с Тобою знать дано.
Я люблю Тебя – я не могу иначе,
я и Ты – по-прежнему – одно[456].

Берггольц пишет здесь о начале войны и блокады в терминах любовного соединения, где актанты не только сливаются, но и обмениваются личностными признаками («это не со мной, с тобою было»). Рецепт поэтики, анестезирующей блокадную боль, – переход от я к мы («все бы встали, а не я одна»), который часто осуществляется посредством ты – через обращение к Другому. Она превращает индивидуальное, отдельное уязвимое и страдающее тело в тело общее, конкретное – в абстрактное, риторически абстрагируя саму смерть, боль, наносимую историей:

…А тот,
над кем светло и неустанно
мне горевать, печалиться, жалеть…
ты слит со всем, что больше жизни было —
мечта,
душа,
отчизна,
бытие, —
и для меня везде твоя могила
и всюду воскресение твое.

Твердит об этом

трубный глас Москвы…[457]

Интересно сопоставить блокадную поэзию Берггольц с фронтовой любовной лирикой Константина Симонова: они обе пользовались огромной популярностью среди читателей того времени и сосуществовали в мире военной поэзии со столь же популярной лирикой ненависти.

Если любовная лирика Симонова противопоставляла личное общественному и задействовала автобиографический материал[458] (было известно, что адресат его стихов – кинодива Валентина Серова), то лирика Берггольц, напротив, соединяла личное с общественным: ее ты одновременно предстает и собственным, интимным, и всеобщим. Блокада позволяет ей наконец во всеуслышание признаваться в любви и к Родине, и к мужу Молчанову, и к возлюбленному Макогоненко. Задача приобщения личного к общему и общественному, известная советской литературе задолго до блокады, приобретает у Берггольц новую значимость: слыша ее обращения в холодных страшных квартирах, блокадники осознавали, что они не изолированы от мира, все еще причастны общей задаче; они отчаянно нуждались в таком призыве к стиранию грани между отдельным блокадником, всем блокадным городом и всей воюющей страной. Отдельная личность размывалась и преумножалась, усиливаясь в трансиндивидуальном экстазе; именно эта форма блокадного лирического обращения оказалась – по крайней мере до прорыва окружения – приемлемой и необходимой как внутри блокады, так и вне ее.

3

Я уже
Ничего и бегу к ничему.
Я уже никого и спешу к никому.

Геннадий Гор

По сравнению с Берггольц Гор может считаться наименее «печатабельным» блокадным поэтом из всех авторов, чье творчество дошло до нас. Геннадий (Гдалий) Гор, выехавший из города в эвакуацию в Пермскую область после блокадной зимы, в 1942 году работал над тетрадью стихов, у которых не было адресата; вернее, их адресат, по наблюдению Марка Липовецкого[459], не только погиб в блокаду, но и вообще утратил субъективность, расчленился, стал ничем – мусором истории.