Блокадные нарративы

…Мы захватили с собой очень много вещей, которые с трудом и постепенно свозили на станцию. Но все-таки развал нашей любимой замкнутой квартиры (то есть жизни) был для нас грустен и казался нестерпимым. Эшелон должен был отойти из Новой Деревни. <…> Когда папа выходил из своей комнаты и из квартиры, он вдруг сказал: «Никуда мы не уедем», но мы очень хлопотали над перевозкой.

<…> День за днем ожидание тянулось, мы с Розой стали возвращаться ночевать домой. Часть наших вещей волей-неволей пришлось перевезти обратно, и <…> мы видели наше место, где жили, тоскующим, как оставленный человек, по заботливой уборке и по нашим вечерам за одним столом.

Наконец стало понятно, что мы никуда не поедем, и мы вернулись домой. И я опять разостлал и расставил все наши любимые вещи. Мама занялась хозяйством, а папа мог, может быть, еще две или три ночи спокойно проспать <…> и видеть блуждания по знакомым пустым рекам и холмам, о которых он мне иногда рассказывал (139–140).

Глагол «видеть» сам по себе играет для Зальцмана столь важную роль, что художник не проводит различия между зрением внешним и внутренним. В первом случае («мы видели наше место, где жили, тоскующим, как оставленный человек») «видеть» означает «смотреть и видеть (= осознавать) истинный облик» и смыкается с глаголом «казаться» («комната казалась нам тоскующей») – ведь «казаться» совмещает в себе моменты визуальной репрезентации и мнимости. Во втором случае («папа мог еще две или три ночи спокойно проспать и видеть блуждания по знакомым пустым рекам и холмам») Зальцман усекает оборот «видеть <во сне>», оставляя лишь значимый глагол: сон и явь оказываются равноправны относительно своей визуальной – кинематографической? – изобразительности. Интересно, что эта способность – моделирование характерного по своим параметрам и узнаваемого пространства во сне – переходит от отца к сыну, образует одну из центральных черт художественного и литературного мира Павла Зальцмана и соединяет в блокадных воспоминаниях прошлое, настоящее и будущее:

…во время двухнедельной болезни (свинка) я с наслаждением, лишенный возможности тянуться, принимая без угрызений совести мамины ухаживания, писал, как давно уже этого не делал. Два стула у моей постели были завалены бумагами и рисунками, которые я пересматривал. <…> Мне ясно представлялиськомнаты, коридоры и висячие переходы, соединяющие корпуса,так как я много раз видел их во сне и мне было не трудно еще раз представить их. Многое после в рассказах о пустых домах в отвоеванной Финляндии мне напоминало их. К своему удивлению, я узнал место этих снов в гостинице в Алма-Ате в 1942 году (134).