Блокадные нарративы

Горожане интуитивно пытались представить захватчика не столь опасным и безжалостным, обрести надежду хотя бы в общении между собой. Поначалу среди ленинградцев были распространены настроения, которые соответствовали доминировавшим тогда в советской пропаганде установкам о том, что с началом войны против СССР немцы-пролетарии поднимутся и повернут оружие против гитлеровского режима, а в тылу немецкой армии произойдет восстание немецких рабочих против угнетателей, затеявших «преступную войну против отечества рабочих всех стран». Пропагандистский миф порождал надежды, соответствующие идее классовой солидарности. Реакцию рабочих на сообщение о нападении Германии воспроизводил главный механик Металлического завода Георгий Кулагин: «Ну, теперь им несдобровать! На кого полезли, совсем, что ли, с ума сошли?! Конечно, немецкие рабочие нас поддержат, да и все другие народы поднимутся. Иначе и быть не может!»[475] На третий день войны шестнадцатилетняя Елена Мухина с надеждой пересказывала в своем дневнике официальную информацию о тяжелом положении немецких войск и Германии, о том, что в тылу у немцев более опасный противник, чем на фронтах, – голодные, доведенные до крайности фашистским режимом народные массы – о переходе немецких солдат на нашу сторону[476]. Не только школьница, но и более информированные, умудренные жизненным опытом взрослые вначале уповали на мифическую классовую солидарность немцев[477]. Они искренне недоумевали: «Почему фашисты продолжают захватывать наши советские земли? Вот вопрос, который волнует всех, – записала в августе 1941 года и. о. директора Ленинградского института истории ВКП(б) Елизавета Соколова. – Однажды мне даже инструктор нашего райкома ВКП(б) Пономарева сказала, что она ночи не спит и все думает: “Почему немецкие рабочие сражаются против Советского Союза?”»[478]

Такие настроения сохранялись достаточно долго после начала войны. Со временем вера в «народную» и «классовую» солидарность немцев исчезла, однако страх и надежда на спасение по-прежнему жили в людях. Именно эти чувства провоцировали распространение в Ленинграде разговоров иного рода – о высокой немецкой культуре. Профессор Дмитрий Каргин вспоминал: «Почему-то было распространено мнение, что немцы, являясь культурным народом, не могут во всей своей массе проявлять некультурность по отношению к народам Советского Союза и их имуществу»[479]. Студентка университета Ольга Мельниковская записала в своем дневнике 10 сентября 1941 года: «Решили с подругами… поступить на работу санитарками в госпиталь на наш любимый истфак. Вестибюль еще на днях был весь завален книгами из истфаковской библиотеки (их должны были куда-то перевезти). С благоговением подержали в руках томик Гёте. Как мог немецкий народ допустить фашизм?»[480] Недоумение и горечь вызывал ошеломляющий диссонанс между достижениями и преступлениями немцев у известного ученого-патологоанатома Владимира Гаршина, который, вспоминая весну 1942 года, свидетельствовал:

Начинали вскрывать трупы. Почти сплошь [трупы] «дистрофиков», людей, умерших от «голодной болезни»…Так вот что делает голод?! Жира [в тканях] нет, это понятно. Но органы, органы! Голод «съел» их. <…> Я работаю с хорошим микроскопом немецкой фирмы Цейса. Прекрасная оптика, совершенный инструмент. Я всегда любил его, а сейчас мне он неприятен. Я в свое время слушал лекции Орта, ученика великого Вирхова, я работал у Бенда. Что я вижу сейчас, пользуясь немецким микроскопом? Это их внуки сделали[481].

Профессор-геолог Сергей Кузнецов вспоминал: «Со студенческих лет осталось уважение к немецкому трудолюбию, добросовестности, мастерству. И вот немецкая армия творит варварство, подлости, тысячами губит людей в газовых душегубках, мучает в концлагерях. Нет, думалось, это не немецкие, а фашистские армии, толпы разбойников и грабителей, одетых в солдатскую форму»[482]. Из представлений о культурности врага горожанин приходил к угрожающим выводам. «В Ленинграде тихо, очень тихо, ходят слухи, что война далеко и все будет спокойно. Я что-то не верю. Ведь война с “культурной нацией” – они-то уж заставят технику встать на грань разрушения», – записал через неделю после начала войны инженер Иван Савинков[483].