Блокадные нарративы

Часть горожан, несмотря на то что не ждали немцев в качестве освободителей, были склонны смириться со сдачей города, не видя в этом опасности лично для себя. Востоковед Игорь Дьяконов вспоминает о «ясной точке зрения» на дальнейшее развитие событий у няньки Насти, которая говорила: «“Ну что ж, и при немцах жить можно. В революцию бар резали, сейчас евреев будут резать – какая нам разница”. – <…> У всех настроение было такое, что все рушится. Я уже слышал, как на улице группа пьяных кричала “бей жидов” – как будто не было четверти века советской власти»[517]. По мнению, высказанному Анной Хоревой в интервью 2008 года, проявлений юдофобии, возможно в силу возраста, она не замечала. Одновременно блокадница вспоминает об опасениях близких: «Антисемитизма не было. Мама у меня была наполовину еврейка. Еврейка с немецкой кровью – вот это мы как раз скрывали»[518]. Между тем проявления антисемитизма в связи с приближением немцев были не единичны. Соединение антисемитских высказываний с агитацией против коммунистов вызывало реакцию власти. 29 августа 1941 года было принято специальное постановление Кировского райкома ВКП(б) «Об антисоветских слухах, антисемитизме и мерах борьбы с ними», в котором отмечались факты проявления антисемитизма среди рабочих Кировского завода, фабрики «Равенство», на ряде номерных заводов, в домохозяйствах[519]. Некоторые горожане со злорадством отмечали тревогу и опасения тех, кому «есть чего опасаться», – евреев, связанных с евреями родственными узами и коммунистов. Ленинградцы по-разному реагировали на известия о возможных убийствах евреев и коммунистов в случае захвата города немцами. Одни хотели помочь спастись, другие не скрывали своей радости в связи с такой «перспективой». «Одна наша хорошая знакомая, Софья Андреевна Малеева, она работала в аптеке на углу Невского и Фонтанки, советовала мне выкрасить волосы перекисью, чтобы немцы не догадались, что я еврейка», – вспоминает София Готхарт[520]. В чрезвычайных условиях угрозы захвата Ленинграда врагом проявились прежде скрытые настроения этнической и социально-политической враждебности. «Культурные» немцы были опасны «лишь» евреям и коммунистам.

Тогда же, накануне и в начале блокады, в городе распространялись стихийные известия о прекращения войны, условиях заключения мира, перспективе объявления Ленинграда открытым городом. Свидетельства о таких разговорах, пик распространения которых пришелся, видимо, на август – сентябрь 1941 года, содержатся в дневниках многих ленинградцев: «Как и в гражданскую войну – масса слухов-проектов. Говорят, что Ленинград будет вольный город: одно ясно – пока наши дела неважны. Говорят, Гитлер требует всю Ленинградскую область, Москву, Украину и Кавказ, а мы, конечно, просто не можем отдать всего этого», – записал 19 августа А. А. Бардовский[521]. Четыре дня спустя ленинградский учитель оставил в дневнике такую запись: «Говорят, <…> что де Ленинград будет объявлен вольным городом, что де это желание всех»[522]. «Вопрос о падении Ленинграда решается в ближайшие часы и дни, – мучительно размышлял 26 августа Г. А. Князев. – Только как? Ценой разрушения города и жертвой трехмиллионного населения или объявлением его открытым городом? По-видимому, эти два мнения существуют у военного руководства и правительства»[523]. «Говорят, Гитлер предъявил ультиматум: Ленинград – вольный город», – вновь возвращается к привлекательной для него мысли 18 сентября А. А. Бардовский[524].