Блокадные нарративы

Со временем мнение о том, что Ленинград устоит, укреплялось, превращаясь в уверенность. Инженер-кораблестроитель Василий Чекризов записал в дневнике 25 октября: «Если в сентябре кое-где можно было слышать разговоры о возможности занятия города немцами, то теперь их нет. Верят твердо, что немец его не займет»[530]. Отношение к захвату города врагом зависело от периода войны и осады. Когда немцы стремительно приближались к Ленинграду, накануне окружения города, в начале осады уровень тревоги был значительно выше, нежели со второй половины сентября 1941 года. Впрочем, как свидетельствуют многие блокадники, временами их охватывали беспокойство и страх. Когда ситуация в городе стала катастрофической, появились стихийные известия, в которых выражалось своего рода смирение перед угрозой штурма, сопровождаемое, правда, убежденностью в том, что Ленинград отстоят: «Часто берет отчаяние, но никогда, даже в самые тяжелые минуты, не хочешь оккупации Ленинграда, – записала 8 декабря 1941 года в дневнике школьница Валентина Базанова. – Лучше голод, чем немцы!»[531] «Город обстреливается ежедневно. Но город не буден сдан. Ни у кого нет и мысли о капитуляции. Люди ждут с нетерпением прорыва блокады», – фиксирует в дневнике 12 декабря инженер Виктор Житомирский[532]. «В одном все-таки надо отдать должное ленинградцам: при всех испытаниях, на фоне этого страшного мора за все месяцы войны не слышно было ни одного пораженческого слова, – отмечала в дневнике 1 марта 1942 года инженер Ирина Зеленская. – Из всех судеб, ожидающих Ленинград, даже вымирание кажется менее страшным, чем вторжение немцев»[533]. Отметим признание писателя Алексея Пантелеева: «Всегда ли я верил, что город устоит, что немцы не будут ходить по его улицам? Честно говоря – нет, не всегда. Были минуты, когда мне казалось, что только чудо может спасти наш город. В самом деле – чем Ленинград лучше Парижа, Варшавы, Риги, Таллина или Смоленска? И все-таки чудо совершилось. И продолжает совершаться на наших глазах»[534]. Беспокойство в связи с возможным захватом Ленинграда не исчезло и после того, как миновала годовщина начала войны, «назначенная» молвой днем кардинальных событий: освобождения Ленинграда от блокады или, напротив, решающего вражеского штурма.

Прорыв блокады в 1943 году вызвал массу оптимистических разговоров и слухов о дальнейшем развитии событий. В то же время сохранялась тревога: «Ленинградцы – большие фантазеры. В день прорыва блокады 18 января все ликовали, обнимались, плакали и немедленно начали мечтать о хлебе, хотя почти все ясно осознали, что прорыв – не снятие блокады», – свидетельствует в дневнике библиограф, книговед Мария Машкова[535]. Последнее замечание свидетельствует о том, что наученные горьким опытом несбывшихся надежд ленинградцы были далеки от мысли о том, что все их невзгоды позади: «Ходят упорные слухи, что немцы собираются штурмовать город, что скоро начнется химическая война, что с Ленинградом произойдет то же, что со Сталинградом, то есть превратится в груду развалин, – записал 7 апреля 1943 года секретарь комитета ВЛКСМ завода им. Сталина Борис Белов. – У всех настроение подавленное, угнетающее. Только и слышно “скорее бы один конец!”, любой конец. Впереди самая жуткая фаза войны. Ад, ад»[536]. Не исключала такую возможность и власть. Военный совет Ленинградского фронта делал вывод о намерении врага снова замкнуть кольцо блокады. О возможном штурме Ленинграда говорил и первый секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) Андрей Жданов, выступивший на собрании актива Ленинградской партийной организации 17 мая[537]. Тревожная молва беспокоила горожан и летом 1943 года: «Ходят упорные слухи, что немцы на нашем участке фронта накапливают силы, – записал 8 июня в дневнике рабочий Иван Фирсенков. – <…> Тихо, подозрительно тихо, вероятно, это затишье перед сильной бурей»[538].