Блокадные нарративы

В определенной мере отражает состояние духа осажденных ленинградцев и их отношение к захвату города врагом проведенное в 1998–1999 годах социологическое обследование блокадников. В соответствии с полученными данными, никакие муки и жертвы не могли склонить горожан к поиску выхода из трагического положения путем капитуляции. На вопрос: «Думали ли Вы о сдаче города, чтобы спасти свою жизнь?» – ответ был почти однозначным. 98,2 % ответивших на него сказали, что никогда, ни при каких условиях не считали возможным сдать фашистам Ленинград. 1,2 % заявили, что им было безразлично, и только 0,6 % опрошенных (3 человека!) посчитали, что надо было сдать город, чтобы спасти население[539]. Следует отметить, что патриотически настроенные горожане по-разному оценивают численность своих оппонентов в разное время. Если в блокадных дневниках говорится о достаточно большом количестве горожан-пораженцев, то в воспоминаниях таковых упоминается совсем немного. Отметим также, что, согласно данным опроса блокадников, проведенного в 2001 году психологами Санкт-Петербургского университета, во многих семьях родители не говорили о «враге» в присутствии ребенка из-за непредсказуемости результата войны[540].

Погибавшие от голода и холода, немецких бомб и снарядов горожане практически не видели немцев. Хотя в августе 1942 года некоторые ленинградцы могли своими глазами наблюдать пленных врагов, но для большинства они были невидимы. О такой незримости немцев пишет поэтесса Ольга Берггольц: «Я в Ленинграде с начала войны; я, как и девяносто процентов ленинградцев, ни разу не видела “живого немца”. Тем не менее я, как и все другие, нахожусь в состоянии ежедневной борьбы с ним. Это безмолвная, ожесточенная, изнурительная борьба. Она изнурительна особенно потому, что это борьба с врагом-невидимкой»[541]. Конечно, у части горожан имелось представление об агрессоре, сформированное пропагандой. «Я часто думала, что такое “немцы, фрицы, убийцы, захватчики”, – вспоминает ребенком встретившая войну Александра Рябычина. – Понимала, что это кто-то, кто страшней Бабы Яги, Змея Горыныча, Кощея Бессмертного. Но что это было похоже на людей, я представить себе не могла на протяжении всей войны…»[542] «Я долгое время не знала, что наши враги тоже люди, даже похожи на людей, – вспоминает Елена Веселова. – На страницах газеты “Правда” печатали рисунки художников “Кукрыниксов”. Они изображали <…> немцев в виде волков с кривыми зубами, змеев горынычей и всяческих страшилищ. Потому я и не спрашивала: “Люди ли они?”»[543] Тем более шокирующей была встреча ленинградки с реальным немцем, с одной стороны, не соответствовавшим созданному в сознании звероподобному карикатурному образу, а с другой – действительно несшим смерть и разрушение:

Это произошло в начале блокады, – рассказала поэту Олегу Шестинскому блокадница Любовь Антоновна. – Сбили над нашим домом фашистский самолет. <…> Сбитый немецкий летчик! Фашист! Я рисовала себе, что сейчас зашмякает перед нами некое исчадие ада, жалкий горбун с кровожадным лицом, с клыками вместо зубов. А летчик, приземлившийся на пустыре, окруженный милицией и негодующими женщинами, поразил меня – широкоплечий, голубоглазый, золотые кудри… Я обомлела. Как мог быть фашист таким неправдоподобно красивым! У меня не умещалось в уме. Немцы уже жестоко бомбили город, заключили его в кольцо, – ненависть к ним вызревала неподдельная. И я тоже ненавидела их. И вдруг – красавец, который может лишь присниться. Я <…> перестала воспринимать красоту. Мне казалось, что в ней фальшь, зло…[544]

Жители блокированного Ленинграда не только не видели, но и не называли немцев: «Никто не говорил “фашист”, “немец”, “враг”, а говорили “Он”, – вспоминает Ольга Гречина. – Например: “Что-то нынче Он затих”, “Опять Он завел”, “Он свое время знает”. <…> Часто были в речи неопределенно-личные конструкции: “стреляют”, “бомбят”, “закрыли” и т. д., признающие наличие каких-то внешних сил, распоряжающихся нашей судьбой»[545].