Блокадные нарративы

Образ немцев в сознании ленинградцев менялся. В начале войны и после окружения города жители Ленинграда в значительной мере находились в мифологизированном пространстве, обусловленном отечественными пропагандистскими вымыслами о «германском народе, германских рабочих, крестьянах и интеллигенции» как «верных союзниках», «пролетарском интернационализме» немцев. Затем ленинградцы оказались в плену собственных иллюзий, пересказывая друг другу легенды о «культурности, доброжелательности» немцев, их «жалости» к Ленинграду и «доброте» к ленинградцам. В сентябре 1941 года изменились интонация и содержание официальной советской пропаганды. Исчезли надежды на классовую солидарность оккупантов, стало насаждаться пренебрежительное, презрительное отношение к немцам и немецкой культуре. Германские солдаты превратились из потенциальных союзников и братьев по классу, представителей культурного народа в «фашистов-людоедов», смертельного врага, которого надо только уничтожать. Однако не столько под воздействием пропаганды, сколько на собственном опыте ленинградцы изменили мнение об агрессоре. От иллюзорных представлений не осталось и следа. В городском общественном мнении нарастала ненависть к немцам, в адрес которых неслись обвинения и проклятия: «Этот бесцельный, ничем не оправданный ужас производится “культурными” людьми XX века, – записал в дневнике 12 октября 1941 года инженер Владимир Кулябко. – Согласен, их надо уничтожать всех до единого»[546]. «В магазине в очереди все проклинают Гитлера», – свидетельствует в дневнике 5 декабря А. Лепкович[547]. «Черт бы побрал этих проклятых немцев. Ненависть к ним кипит в моей крови», – записал в дневнике 4 апреля 1942 года школьник, затем фронтовик Давид Соболевский[548]. «Ненависть к немцам беспредельная и не рассуждающая у всех; уверенность в победе – у всех», – записала в дневнике 28 июня экономист Зинаида Шнитникова[549]. Врач Израиль Назимов 15 ноября 1942 года восклицал в дневнике: «Сволочи! Уничтожение, полное истребление всех до единого немцев – задачи нашего народа»[550].

Следует отметить, что большинство жителей города не переносило крайне негативное отношение к вторгшимся в их страну захватчикам на этнических немцев Ленинграда. Последние (более 10 тыс. человек), как и во время Первой мировой войны, оказались под подозрением как потенциальные предатели и шпионы, а затем стали насильственно переселяться в соответствии с постановлениями Военного совета Ленинградского фронта в августе 1941 и марте 1942 года[551].

Ко времени снятия блокады, окончания войны в представлениях ленинградцев о враге остались лишь ненависть и проклятия: «Как же я ненавидела немцев! – вспоминает в интервью 2005 года Мария Шу. – Для меня они были чудовищными агрессорами. Я помню повешенных фашистов на площади Калинина в Ленинграде [это произошло 5 января 1946 года. – В. П.]. <…> У меня не было жалости, сейчас даже поражаюсь. Не знаю, правильно ли тогда делали, что демонстративно их вешали. Озлобление людей против немцев было ужасным»[552]. Показательно, что блокадница удивлена собственными послевоенными чувствами по отношению к немцам десятилетия спустя.

Певица Галина Вишневская, в пятнадцатилетнем возрасте пережившая блокаду, пишет в мемуарах: «Вспоминается мне, как вели по Невскому проспекту в Ленинграде, сразу после снятия блокады, колонну первых пленных немцев, и русский конвой буквально собой прикрывал их с обеих сторон, спасая от толпы разъяренных женщин»[553]. Об этом же свидетельствует и подростком встретившая войну Мария Гусарова: «После снятия блокады летом вели по Международному (ныне Московскому) проспекту пленных немцев. Какие они были жалкие, в рваной одежде, бледные, а некоторые с повязками. Их охраняли солдаты на лошадях, не оттого, что они убегут, а от голодных настрадавшихся женщин, готовых броситься на них и растерзать»[554]. «Помню один эпизод – это 45-й год, – вспоминает Раиса Алымова. – Я – пятилетняя с мамой и другими людьми стою на улице и смотрю на пленных немцев, которых колонной ведут мимо нас. <…> И вдруг какая-то сила во мне, в худющем ребенке, кидает на эту колонну, я вырываюсь из маминой руки и цепляюсь за какую-то шинель с криком: “Зачем моего папу убили?!” Долго потом мама не могла меня успокоить»[555].

Однако ленинградцы недолго сохраняли ненависть к врагу. В блокадном городе лечили раненых немецких солдат, их поддерживали, отдавая свой хлеб, страдавшие от голода медсестры[556]: