Блокадные нарративы

Недавно опубликованный и до сих пор ждущий широкого прочтения «Рассказ о жалости и о жестокости» Лидии Гинзбург во многом отличается от ее самого известного прозаического текста, «Записок блокадного человека». Главный герой «Рассказа», испытывая раскаяние, вспоминает свои сложные отношения с недавно умершей теткой и бесстрастно размышляет о том, как их привычная вражда смогла выродиться в смертельную борьбу. В «Записках» же показано, через какие испытания прошел типичный блокадный интеллигент и как трансформировалось его ощущение реальности – восприятие собственного тела, повседневные ритуалы, язык, психология, отношение к Ленинграду. Все герои этого текста – обобщенные, собирательные образы: главного персонажа Эн (важно, что в тексте он редко взаимодействует с другими и живет один) сменяет еще более абстрактный «блокадный человек» и множество анонимных горожан. Этот текст Гинзбург перерабатывала и дополняла на протяжении нескольких десятков лет, в то время как «Рассказ о жалости и о жестокости» сохранился в первозданном виде и, возможно, остался неоконченным[231]. В «Записках» заметен историографический, литературный и философский импульс (на глубинном уровне связанный с исследованием вины и раскаяния)[232]; в этом же глубоко личном тексте, где в псевдофиктивной форме рассказывается о смерти матери в конце 1942 года, более заметны терапевтические и моральные мотивации. И все же вопреки акценту на личном и одновременно благодаря ему «Рассказ о жалости и о жестокости» схватывает главные противоречия личностей ХХ века, которые возникают и в других текстах Гинзбург, и показывает, как возможно выстроить повествование об этих людях, сама возможность определения идентичности которых с течением времени оказывается под сомнением. В «Рассказе» Гинзбург показывает травмированного человека, который через акт самоанализа восстанавливает свою идентичность и заново осознает человечность того, кто не смог пережить блокаду. И хотя это осознание происходит слишком поздно, оно, тем не менее, воспринимается как жизненно важное.

В настоящей статье я рассматриваю этот «новый» текст в первую очередь с целью исследовать те нарративные приемы, которые сопровождают героя при попытках понять причину собственной жестокости, степень вины и природу жалости и раскаяния. Для этого я обращусь к характерной форме анализа Гинзбург, помогающей ее герою прорваться сквозь туман преследующих его воспоминаний и эмоций, а также к нетипичной для Гинзбург форме развертывания нарратива, в которой обретается уникальная связь со смертью. В анализируемом тексте я буду различать три основных нарративных приема – повторение, рационализацию, связанную с важным для Гинзбург понятием логики, и повествование (повторение связывается здесь с круговым нарративом, рационализация и повествование – с линейным). Однако, прежде чем перейти к анализу этих приемов, я кратко опишу общее философское значение «смерти другого» для мысли Гинзбург.

Смерть, человек и этика

Гинзбург была одержима темой смерти, особенно в 1930-х и в начале 1940-х годов. Как и ее любимый Лев Толстой, она писала о смерти, чтобы доискаться смысла жизни[233], хотя, в отличие от последнего, исходила из строго атеистической и постиндивидуалистической перспективы[234]. Исследование смерти для нее расширяется до вопроса, как человек переживает смерть близкого родственника, которой, как казалось ему, можно было избежать. Она резко критикует «Смерть Ивана Ильича» Толстого, где ее больше всего волнует специфический «обман зрения»: смерть настигает только Ивана Ильича, тогда как его семья и другие окружающие будто бы бессмертны, словно они никогда не пройдут через муки умирания (вот почему, согласно Гинзбург, они так отвратительны читателю)[235].