Блокадные нарративы

Гинзбург написала два значительных по объему рассказа о том, как ее автобиографический персонаж прорабатывает чувство вины за смерть близкого родственника: «Рассказ о жалости и о жестокости» (около 1942–1944 годов) и примерно за десять лет до него – «Заблуждение воли» (около 1934 года, частично опубликован в 1988 и полностью – в 1989 году) – псевдофиктивный рассказ о смерти дяди, который одновременно приходился Гинзбург отчимом (он взял на себя заботу о детях после смерти отца Лидии Яковлевны, когда ей было семь лет). Это обстоятельство частично проясняет, почему Гинзбург изображает свою мать как «тетку» (если дядя – отчим, то и мать могла быть «теткой»), хотя у этого решения, несомненно, есть и сложная психологическая подоплека (например, отказ от отношений между матерью и дочерью, а возможно, и от их прямого фрейдистского истолкования)[236]. В обоих рассказах автобиографический герой, дистанцируясь от собственных переживаний и занимая позицию свидетеля, размышляет над тем, как эгоизм и изоляция сделали его слепым к чужой жизни. Протагонист сожалеет о своей жестокости в недели и месяцы перед смертью, которая сделала его ошибки непоправимыми. К тому же он чувствует ответственность за саму эту смерть[237]. И в «Заблуждении воли», и в «Рассказе о жалости и о жестокости» читатель становится свидетелем двойной трагедии: трагична и сама смерть, и тот разлад в отношениях с умирающим, который предшествует ей.

Эти два рассказа иллюстрируют и конкретизируют некоторые (условно) оптимистичные элементы философии Гинзбург: через раскаяние и вину личность, которая в ином случае оказывается раздробленной, фрагментированной и изолированной, находит подтверждение реальности своего существования, неизгладимой значимости своих действий и силы связей, скрепляющих людей. По мысли Гинзбург, раскаяние может способствовать выходу «имманентного» человека ХХ века из того тупика, куда он вольно или невольно приходит.

Люди имманентного типа, по ее определению, «лишены безусловных, внеположных им ценностей»[238]. Трагедия такого сознания заключается не в неотвратимости смерти, поскольку, как пишет Гинзбург, «оно не смеет уже удивляться собственной конечности»[239]. Трагично само переживание реальности как разобщенной, мгновений жизни как разрозненных моментов, не имеющих друг к другу отношения[240]. Чувства и переживания могут просеиваться через такое имманентное сознание как сквозь решето – не оставляя следов[241]. Это беспрестанное внутреннее изменение и вызываемая им пустота как бы обесценивают эмоции – как удовольствие, так и боль. Как пишет Гинзбург,

в непрочности, в бесцельности страдания есть нечто еще более оскорбительное, чем в мгновенности наслаждений, – какое-то неуважение к человеку[242].

Для имманентного человека, предполагает Гинзбург, смерть может вдруг как прожектор озарить мгновение в сознании и памяти. Она пишет:

См<ерть> столь сильно действующее впечатление, что она проливает внезапный свет на факты жизни. Как прожектор, внезапно направляемый на тот или иной участок[243].

Смерть может пересилить человеческое инстинктивное избегание боли – вместо этого человек, подобно мазохисту, жаждет этой боли в качестве наказания. Раскаяние понуждает его сделать то, чего он, как правило, избегает: «понять жизнь родного человека».

В конце «Заблуждения воли» Гинзбург пишет:

Но сильнее логики экзистенциальная практика. Она требует от мимолетного человека, чтобы он жил так, как если б его поступки предназначались для бесконечного исторического ряда. Она настаивает на неотменяемых связях общего бытия, любви и творчества, жалости и вины[244].