Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Осенью 1969, едва поселился я во флигеле у Ростроповича, оказалось, что главный дом опустел, некому жить, а сами Ростроповичи уезжали за границу надолго и спешно, искать некогда. И предложили мы им – эНэНов. Стива бросился к Аничковым в своём стиле и темпе, ошеломил, очаровал – и перевёз их в несколько часов. И поселились они так на две зимы: в главном доме они, во флигеле – я, большей частью один, да во дворе чёрный лохматый ньюфаундленд, которого полюбили они страшно, и он их. Оккупировали трое зэков участок в спецзоне, рядом с зампредсовмина!.. Хорошо поживали мы! – я дорожки чистил от снега, за котельной следил, Надя возила всю левую почту в Москву и из Москвы, захаживал я к ним пошутить, да работа гнала. Они же в просторах дома Ростроповичей развернули добрый самиздат – печатанье, сверку. И мне помогали, чем могли, – так хорошо работать, когда листы передавать сподручно, близко, – не привыкли мы так. С эНэНами же и с Люшей, в отсутствие Стивы (он за границею был), мы и «встречали» мою нобелевскую церемонию в чердачной «таверне». Мильевна же присутствовала и когда милиция приходила выселять меня из Жуковки.

Так часто потом уже никогда мы больше не встречались. Гоняя в московском сгущении дел, я забирался к ним редко – но простота между нами до конца осталась зэческая, классическая, сроднённая незабвенными пайкой чёрной, столом невытертым и мискою баланды. Не во всякой семье так просто, как у нас с ними.

Последнюю мою зиму в Москве Мильевна долго болела. Я назначил, что на Рождество приеду, она бодрилась. И в самый назначенный день, как раз ехать к ним, – из Парижа я получил «по левой» два первых экземпляра «Архипелага» – ещё сигнальные, ещё раньше, чем ГБ и ЦК получили, первые в СССР. Я не успел даже книжку дома развернуть, одну оставил Але, другую – схватил и поехал к эНэНам.

Развернул – у них, и это было справедливо. Вместе с ними листали – за тем столом, за которым знакомились 10 лет назад, когда ещё весь, весь путь был впереди. Вместе с ними распахнули и ту страницу, где было шесть фотографий расстрелянных – шесть фотографий, данных Мильевной из их мартовской выставки, и среди них – её любимый когда-то человек…

За эти несколько лет вложилась Мильевна всей своей жизнью в мою работу, и вот фотографиями своих близких – врезалась навсегда в «Архипелаг», во все его изданья, на всех языках.

А уже начался у нас тогда Землетряс. Затем я был выслан. Аля собиралась к отъезду. Все эти полтора месяца бурленья у нас сочувствующих и иностранцев – Надя не приходила, при её безправном рабочем положении был бы ей конец. А один раз, перед самым отъездом нашей семьи, зазвонил телефон. В трубку не назвались, но знакомый голос, плачущий голос сказал:

– Передайте ему, что то были счастливые годы, таких больше не будет.

Прошёл год – и мы узнали о смерти Мильевны. Она уже много лет болела разными болезнями, и тяжело, и в лёжку, и говорил я ей не раз: «Мильевна, надо дожить до “Архипелага”!», «Мильевна, надо дожить до общего торжества!» Всякий раз она поправлялась.

А в январе 1975 у неё стался инфаркт. Врач пришёл, убеждал, что надо ей лечь в больницу. Мильевна, сидя на кровати: «Зачем в больницу? Умирать лучше дома!» И тут же по лицу её прошла зеленовато-голубая тень, она покачнулась и стала падать набок. Врач кинулся делать искусственное дыхание, вызвали реанимацию – а её уже нет.

Узнав о смерти Мильевны, мы написали Наде из Цюриха, пригласили, не хочет ли переехать к нам, разделить нашу жизнь и работу. Ответила Надя: нет, родины никак не бросить.

7. Мира Геннадьевна Петрова

Четыре года деятельно и безценно она сотрудничала со мной, но не в общей нашей маленькой сети, не касаясь конспирации, ни с кем не знакомясь, не пересекаясь, всегда особняком. И всегда ведь смутно предожидаешь такую душу, но именно такая сама не выставится, а ищущие глаза находят не этих.

Были у меня некоторые отношения с ЦГАЛИ (архивом литературы и искусства), они когда-то дали промашку – выдвигали меня на ленинскую премию (уж как их за это причёсывали потом), в тяжкую минуту положил я к ним на хранение «Круг», потом читал у них главы «Корпуса» – и Миральду Козлову, необычайно деятельного агента ЦГАЛИ, просил собрать мне о «Корпусе» отзывы сотрудников, кто захочет написать. Собрала она мне таких до десятка, и среди них пронзил меня один: обо всей судьбе Костоглотова, о его безудачливой любви и что погибает в ней – с таким щемленьем было написано, что если пишущая и не была в том диспансере врачом, так значит, со мной вместе повесть писала, сторонняя не отзовётся так. И в замечаниях было такое литературное проникновение, которое критикам недоступно, только авторам же. Я захотел познакомиться. Оказалось: Петрова уже не служит в ЦГАЛИ; кандидат наук, историк литературы и текстолог, нашла себе более достойную работу в Институте Мировой Литературы, туда перешла. Однако Миральда охотно устроила встречу – у Миры, в Воротниковском переулке.