Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Последнее, что Мира у меня разбирала посвежу, были пробные главы «Августа», даваемые первочитателям осенью 1969, – и с большой неприязнью атаковала семью Томчаков и совсем непонятную ей, чуждую Орю. С осени 1969 мы встречались с ней редко по причинам внутренним. Но ещё и в 70-м она прочла «Август», близкий к готовности, и делала важные замечания. Ей понравился массив военных глав и Самсонов. От этой привычки, обсуждать вместе рукопись, нам было отстать обоим трудно. Следующие два года – ещё меньше, почти не виделись совсем. Лишь в 1973 показалось, что выныривает между нами дружба или возможность снова смотреть рукописи, когда они ещё сыры. И на новую квартиру её, за Преображенской заставой, я приезжал несколько раз с кусками «Октября Шестнадцатого». Но уже прежнего быстрого взаимопонимания и согласного нахождения никак не было – да в этой-то теме и был между нами незатягиваемый раскол. Она ужасалась всему «правому», антикадетскому направлению моих Узлов, с особенным раздражением, задорчивостью как бы личной обиды – против глав религиозных, и всё выдвигала мне в поученье антирелигиозные рассказы В. Шукшина, которого очень почитала, заслуженно. (Шукшина, видно, сильно тревожила, разжигала тема религии, и он в те годы остро стремился оправдаться как бы против неё, а внутренне и уступая, – не подозревал, что это будет – из последнего, написанного им пред внезапной смертью.) Так открывалось, что наше прежнее единство зрения не было единством.

Но и когда стучала Мира гневно по стопкам рукописных глав «Октября Шестнадцатого», последним моим московским и русским летом, а я ничуть согласен не был, – я не возражал запальчиво, но принимал поток этого гнева внимательно и благодарно.

8. Елена Цезаревна Чуковская

Люша Чуковская почти пять лет, с конца 1965, стояла в самом эпицентре и вихре моей бурной деятельности: эти годы на ней перекрещивались все линии, все связи, вопросы, ответы, передачи – и ещё потом следующие три года до моей высылки немало шло через неё. Когда я в этой книге писал: «мы решили», «мы сделали», «мы недосмотрели, не предполагали», то несколько кряду лет это было – мы с Люшей. Весь близкий и даже не конспиративный круг это знал, и если Люша звонила кому-нибудь, настоятельно неожиданно звала к себе или вдруг без церемоний напрашивалась прийти, то все так и понимали, что подразумеваюсь я, приглашаю или приеду, или действительно Люша, но по моему срочному делу. Она была как бы начальник штаба моего, а верней – весь штаб в одном лице (увы, постепенно это и в ГБ отлично поняли). Ещё оттого особенно, что я никогда не жил в Москве – иногда в Рязани, иногда в Подмосковьи, а дела непрерывно возникали и решаться должны были именно в Москве.

Люша была внучкой Корнея Ивановича Чуковского – одной из пятерых внуков, но – излюбленной, сердечно преданной его работе, и много помогала ему. Она окончила химический факультет, аспирантуру, стала кандидатом наук, затем успешливым научным работником, отличась и там своим исключительным трудолюбием, аккуратностью, чёткостью, любовью иметь в делах порядок и каждое начинание доводить до конца. (Уж так всюду в жизни и всегда: недобросовестные никогда не вклиниваются в работу, с них она соскальзывает естественно, добросовестным – достаётся работа за нескольких, и ещё они сами ищут её повсюду.) И сверх того Люша, душевно не насыщенная своим институтом, уже много лет проводила субботы-воскресенья в Переделкине, когда К. И. оставался без секретарши, и усиленно помогала ему в переписке, в ведении архива, превращая эти уныло-праздничные дни в самые деятельные, и радуя тем трудолюбивого старика (что очень понимаю и разделяю).