Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Эта помощь прервалась, когда на 33-м году жизни Люша испытала большую утрату, трагический кризис, еле пережила; родные очень тревожились за неё. Осенью 1965, выздоравливая, она вернулась из Крыма, приехала первый раз в Переделкино – тут узнала, что К. И. приютил меня после захвата моего архива, и тоже в полной подавленности. (Это его приючанье поддержало меня в самые опасные и упадочные недели.) Время от времени К. И., опираясь на свой довольно уникальный литературный статут, становился на защиту гонимых или даже арестованных, подписывал ходатайства за них или кому-то звонил наверх, но заступничество носило характер личный и не выливалось в публицистический взрыв. Кроме того, Чуковский никогда не терял чувства литературного наследства и общелитературного масштаба. В моём понуреньи, когда я со дня на день ждал ареста и с ним – конца всей моей работы, он убеждённо возражал мне: «Не понимаю, о чём вам безпокоиться, когда вы уже поставили себя на второе место, после Толстого». Вёл меня к отдалённому помосту на своём участке – и давал идею, как подкинуть туда и спрятать тайные рукописи. Он прочёл мои рассказы, напечатанные в «Новом мире», – и ничего больше никогда, хотя и говорил мне о «втором месте». «Раковый корпус» не дочитал – может быть, по мнительности, боясь болезней, но – «Круг»?.. чтобы мочь сказать, что не знал о крайности моих взглядов? чтобы не растревожиться этим политическим клокоченьем? В один из вечеров – ему и Лидии Корнеевне я прочёл по памяти «Прусские ночи», уже не зная, удастся ли ещё когда найти читателей тому, или даже сохранить рукопись.

Итак, мы познакомились с Люшей в самое тяжкое, шаткое для нас обоих время, когда обоим стоило труда держаться ровно, когда она только опиралась жить, а я залёживал подранком в отведенной мне комнате, по вечерам даже не зажигая лампочки для чтения, не в силах и читать. К. И. осторожным стуком вызвал меня из тёмной комнаты к ужину, я вышел, увидел остро-живую внимательность внучки и сразу ощутил, что встречу помощь. (Потом рассказывала мне она, что ожидала увидеть духовно разваленного человека и, напротив, удивлена была, насколько я не сломлен; видимо, у меня – нулевая точка была завышенная. И ещё потом вспоминала, что знакомство со мной придало её жизни внутреннюю устойчивость, стало менять её мироощущение, так что уже никогда она не опустится в кризис отчаяния.)

При слабом здоровьи, малом аппетите, постоянной неутомимой деятельности – Люша и в доброе-то время жила одним душевным напряжением, а тем более в дурное. Вовсе не маленькая, не невесомая, она тем не менее как бы не подчинялась балансу физических энергий – но тем более нужен был ей духовный двигатель и если не убеждённость, то сознание убеждённости.

В тех самых днях (в той самой столовой Чуковских) дошёл до края и наш разлад с женой, выразившей, что лучше бы меня арестовали, нежели буду я скрываться и тем «добровольно не жить с семьёй». С этого мига я не только не мог полагаться на жену, но, неизбежно сохраняя прежним её участие в том, что она знала, должен был строить новую систему, скрытную от неё, как от недруга.

А Люша, в моей неразрядной тогда опасности, тут же, в короткие недели, стала предлагать один вид помощи за другим. Сперва – свою с Лидией Корнеевной городскую квартиру, не только для остановок, для встреч с людьми, но и для работы (провинциалу, мне очень не хватало в Москве такой точки опоры); быстро вослед – свою помощь секретарскую, организаторскую, машинописную, по встречам с людьми взамен меня, – какую ни понадобится. Для меня это ново, непривычно, разгрузочно было: такая вдруг огромная помощь в моей прямой работе, это облегчило моё уравновешение в те тяжёлые месяцы. Впрочем, скоро я уезжал в эстонское Укрывище – и именно Люша устраивала мой отъезд, с некоторым ошеломлением наблюдала на своей кухне, как я бороду сбриваю, и, единственная в Москве, получила тартуский адрес Сузи, на всякий случай.

А весной 1966, окончив в Рождестве первую часть «Ракового корпуса» и готовясь, как всегда, сам перепечатывать, что, правда, и полезно как очередная, 3-я – 4-я, редакция, – я соблазнился неоднократным настойчивым предложением Люши – печатать вместо меня. Как будто и невозможно было печатать не самому – и вместе с тем в моей стеснённой жизни мне предлагали подарить полных две недели! – это так просторно и много, как не польститься? Поёживаясь, я согласился. А вернулся в майское Рождество – подарочное настроение, две недели взялись ниоткуда! Люша – с захваченностью, с огромной скоростью вела перепечатку, и мне даже в голову не пришло, что это – первый её большой опыт на машинке. (И другого опыта не было – считывания. Так торопились, так, по тактике, скорей надо было в Самиздат, что срывали эти 7 экземпляров с мощнопробивной машинки – и скорей распускали.)