Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

31 октября 1964, через 2 недели после воцарения Коллективного Руководства, моя маленькая бомба пересекла границу СССР в московском аэропорту. Она просто лежала в боковом кармане пиджака В. Л., он не знал никаких приёмов, – а таможенник, по паспорту, поинтересовался: вы не сын писателя? И дальше пошёл разговор о писателе, досмотра серьёзного не было. Капсула прошла как бы под сенью Леонида Андреева. (Казалось тогда – благоприятной.) Ева провожала друзей, и те ещё успели дать ей понять об успехе – переговариваясь с одной воздушной галереи на другую.

Когда через год провалился мой архив у Теуша, и следа уже не было прежней лёгкости от отправки, но вся жизнь, казалось, была погребена под навалом чёрных скал, я мрел на даче Чуковского, – вдруг к ужину как ангел светлый (но в тёмном поблескивающем платьи) приехала к Корнею Ивановичу по какому-то делу – Ева! – да только что из Парижа, ещё овеянная тамошней лёгкостью, ещё не адаптированная снова к нашей собачьей хватке. Она не ожидала меня здесь, я не ожидал её! Её приезд был просто сверхчудом (опасаясь дать след, я не мог бы ни позвонить ей, ни приехать, а так нужна была живая ниточка – туда, в свободный мир!). Мы сделали вид, что незнакомы, и Корней Иваныч снова знакомил нас. За ужином Ева слушала, слушала о нагроможденьи здешних преследований, и вырвалось у неё: «Да, в этой стране не соскучишься!» Это – сразу после Парижа (где могла она остаться навсегда), – но вот удивительно: опять без нотки сожаления и о своём нынешнем возврате! Потом надумал К. И. провожать её на станцию, а мне-то надо было говорить с ней в этой вечерней тьме, секретно, – еле убедил я с полдороги К. И. и Люшу вернуться. А мы с Евой брели дальше на станцию, какой-то счастливый дождь на нас лил, мы говорили и уговаривались, как всегда сбивчиво, с ней не сбивчиво нельзя, – и ощущение было просто небесной поддержки, такой всегда лёгкой, улыбчивой, безкорыстной.

Ева стала для меня – вторым воздухом. Только через неё моя подземная работа вдруг освещалась лучиком оттуда – как движутся там наши дела, перевод «Круга» на английский. Довольно было ей дать мне знать, выразить намерение, – мы встречались тотчас. И во всякий приезд в Москву я старался увидеть её. Где только не вели мы с ней наших переговоров: то, встретясь будто бы случайно в книжном магазине в доме Эренбурга, бродили по проходным дворам и скверикам центра (так открыла она мне бахрушинский двор, где, не ведал я, с 70-го года будет жить моя будущая семья и откуда возьмут меня на высылку); то – бульварами; то – во дворе Петровского монастыря; то – приезжала она ко мне на дачу в Рождество, и мы отсаживались ото всех или уходили в лес, разговаривать привольнее. Необходимость стольких встреч, договоров, пере-уговоров и пере-пере-уговоров не столько диктовалась самим делом, сколько объяснялась свойствами нашей (она уже и с Люшей была закорочена) подруги: в живом разбросчивом разговоре, сама же нарушая его систему, она постоянно упускала что-то важное, потом тревожно звонила, что надо встретиться, – и выясняла (и то не окончательно) это упущенное. Я постоянно упрекал её (а она – меня) в неосторожности, в опрометчивости, но вот поразительно: она путала во второстепенностях, а как наступало решительное – действовала чётко, смело, куда все промахи? В самые опасные моменты её охватывало не только безстрашие, но и крайняя «натуральность» поведения, – вероятно, как и у матери её. (А как Ева читала готовый «Архипелаг»! – вот это её стиль: потащила все три тома машинописи на свою службу – на квартиру Эренбурга. А он как раз в эти дни – да умер. Тут начнётся – опись, комиссия? Кинулась уносить, жена Эренбурга задерживает: «Что выносите?» Вскипела: «Да неужели вы меня за столько лет не знаете, можете подозревать?!» Унесла.)

Напряжённый темп дела очень гнал меня всегда, не хватало времени просто с ней поболтать или полюбоваться. Но эманациями ото всех, от многих встреч соединялось: какое прирождённое неусыпное благородство в ней (не допустить движенья на низшем уровне), как она пронизана щедростью, как соединяются в ней – гордость, и ненавязчивость, и совершенная дружеская простота.