Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Отец Александра Александровича А. И. Угримов был помещик, профессор агрономии, президент московского Общества сельского хозяйства, а в 1917 короткое время и – директор департамента земледелия. Мать – из известной еврейской семьи, дочь адвоката Гаркави, но христианка, член Московского Религиозно-философского общества, детей воспитала в православной вере, и наш А. А. (рожд. 1906) мальчиком прислуживал у о. Иосифа Фуделя; укоренённая глубинная церковность, но без фанатизма, осталась в нём на всю жизнь. В 1922 вся семья их с отцом была выслана за границу. В берлинской эмиграции приходилось А. А. работать и шофёром и электротехником, потом переехал во Францию, кончил сельскохозяйственную школу и стал мукомолом. Как и многие в эмиграции, он со страстью относился к политическим течениям. Сперва примкнул к монархистам-легитимистам, потом побывал и «младороссом». Во Вторую Мировую войну активно участвовал во французском Сопротивлении. После войны восстановил своё советское гражданство, мечтал вернуться на родину и поднимать её после военной разрухи. Нам, советским горьким арестантам, непонятен был этот порыв – а им, после четверти столетия в изгнании, – как же хотелось и верилось! – что наступили коренные перемены и хоть в ущербе, но возвращается исконная Россия. А. А. восхищался доблестью Красной Армии и превозносил Сталина за победу над Германией, реванш за 1914–18 годы. (Правда, жена А. А. совсем не разделяла его надежд.) Он вступил в «Союз советских граждан» и вместе с ними всеми был выслан из Франции в конце 1947. А на родине очень вскоре был арестован и он, и жена, и сестра жены, и тёща – по известному «делу Даниила Андреева», только престарелый отец А. А. не был посажен. (Чувство вины, что погубил семью, вверг её в пропасть, всю жизнь потом разрывало его.) А. А. прошёл жестокое следствие в Лефортовской тюрьме, получил многие пункты 58-й статьи, и за связь с мировой буржуазией и по подозрению в том, что заслан в СССР (награды союзников ещё отягчали его дело), – получил, впрочем, «нормальную» десятку, лишь с конфискацией всего имущества. А тут как раз уже создались Особые лагеря, и послали Угримова в Речлаг на Воркуту. Там летом 1953 попал он и в лагерную забастовку. И всё это пережив – он всё-таки не жалел о своём возврате на родину и даже вообразить теперь не мог своей жизни без этих лагерных лет. Правда, говорит: «Россией больше не восхищаюсь, русский народ больше жалею, чем люблю. На будущее страны и всего человечества смотрю крайне пессимистически».

А мне показался вначале таким весельчаком…

Сперва придумали мы с А. А. для прочности хранения, что и мы с ним тоже встречаться не будем, между нами пока тоже будет промежуточное звено. На эту роль согласился Георг Тэнно, но вскоре заболел, выпал. Да «помешала» и тесная дружественность, установившаяся между А. А. и мной: оказалось интересно и просто встречаться, поговорить, посоветоваться. При дружбе его с Евой, потом через нас – с Алей, правила осмотрительности были нами нарушены, мы и вчетвером любили встречаться, и позже А. А. часто заходил к нам в семью. Тут ещё пригодился и легковой автомобиль А. А. (далеко не у всякого есть, а тут – доверенный, свой, секретный), – и ещё в перебросках он много нам помогал. (Сам и предложил, как зашифрованно звать его: «Данила, кучер». Так и привилось – Данила.) Уж этой его машиной мы даже и злоупотребляли: в ней устраивали какую-то совсем ненужную мою встречу с Евиным подопечным итальянским журналистом. Данила уже и просто по быту приезжал в Рождество, давая, быть может, заметить свой номер. (При жене я называл его: «Александр Николаич».) Он же привёз в Рождество Люшу и Кью на печатанье «Архипелага». (А мне в подарок – старинный особый сейфик без ключевой углубины, я тут же его с частью рукописей закопал в землю, не сообразя, что именно так миноискателем легко найдётся, рукописи надо закапывать не в металле.)

Летом 1971 понадобилось мне ехать на юг – одному нельзя, и на моей машине считалось опасно, – взялся везти меня Данила на своей. В Новочеркасске к вечеру пошли у меня крупные волдыри по телу, я думал – солнечный ожог, пройдёт? Ещё прокатили мы с А. А. до Тихорецкой, и ещё немало нам предстояло вместе повидать, побыть – но стало мне так худо, что пришлось возвращаться в Москву. (Выезжали мы конспиративно, ГБ очевидно засекло, что я уехал, но не сам наш выезд, – и не выследило в пути? – Однако смотри Добавление 1992 г.)

А хранение А. А. всё увеличивалось, уже он вёл две системы учёта: одну для Али («почтовые марки»), другую для Люши, не пересечных. Уж ближе к моей высылке условия построжели, мы стали переклоняться как бы к незнакомости.