Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Вокруг ли этих рецензий, да вообще во всех разговорах с Евою и Данилой много раз я сталкивался с ними в шутку, а то и серьёзно, в оценке Запада. С Евой это были частые стычки. Высказывался я о Западе, по её мнению, слишком хорошо – она разуверяла меня, бранила Запад, ещё и сегодня с тою страстью, которая когда-то швырнула её покинуть европейское благополучие и добровольно ехать на муки в Россию. Другой раз я почему-нибудь был раздражён на Запад, высказывался слишком резко, – почти с той же горячностью и даже крайностями она кидалась его защищать. И всякий раз главный её тезис был: что я совсем не понимаю Запада и никогда его не пойму. Ева, правда, не отличалась стройностью политических взглядов, но он! Она уехала из Франции уже 30, потом и 40 лет назад, хотя бывала наездами, и в самой Москве вот встречалась теперь со множеством иностранцев, уверена была, что сохраняет живое чувство Европы. А. А. – уже 30 лет как оттуда, но тоже был уверен в безошибочности своих оценок. Я – не был там никогда, но, ежедневно слушая несколько западных передач, не мог не составить тоскливого представления, что Запад падает волею, духом, сознанием – перед большевизмом. Они оба высмеивали мои выводы, не допуская столь разительного изменения Европы. Споры с ними обогащали меня и, теперь вижу, в чём-то подготовили к Западу.

В июле 1973 они приезжали к нам с Алей в Фирсановку (Данила – специально, чтобы прочесть «Мир и насилие», а то уж давно он держался в отдалении). Опасаясь, что на участке разбросаны микрофоны, я повёл их гулять тропинкою через рожь. Это место – такое русское, и разговор там – так и врезался, с Данилою это был наш последний неторопливый. Я рассказал им, что скоро иду в большую атаку. Что принял решение: уже начинать всё подряд, подряд печатать. «Через три года, – заверял я Данилу, – ваше хранение исчерпает себя, всё моё будет уже напечатано, и вы можете переходить на пенсию». Смеялись, 67-летний А. А. корил мне: «Вот этим последним вы меня оскорбили!»

Даже тогда ещё казалось, что под первым и главным ударом – я. Что – с меня начнётся. Развязка уже близка была, а не виделось: что опасность перепрыгнет через меня, а над ними-то, несколькими близкими, и нависнет. Впрочем, с начала 1973, когда моя первая жена стала выходить в публичность, в большую печать, дважды в «Нью-Йорк таймс», враждебно ко мне, – Еве и Даниле стало очень тревожно: ведь их-то обоих она знала, хоть не в подробностях действий.

Верные наши друзья, они все годы до конца вели свою непрерываемую, неоценимую, опасную и безкорыстную работу – в помощь нам. Ева уже давно перестала быть единственной нашей связью с Западом (но то и дело что-нибудь перекидывала с изящной лёгкостью), однако неистощимо находила, в чём ещё может быть полезной, на это у неё острый был взгляд. Вела себя Ева до конца по своей привычке и смелости – нисколько не прячась, не прикрывая дружбы (с Алей она была тесно дружна, несмотря на разницу в возрастах), открыто звоня и приходя хоть в самые тяжёлые осадные моменты. Данила, и по свойствам характера и по необходимой тактике Ответственного Хранителя, вёл себя осторожно, появлялся нечасто, избегал слишком резких моментов, держался в глуши и в тени, имя его не упоминалось по телефону и под потолками, вызовы и встречи происходили – тайно, прикрыто. И вдруг, толчком предчувствия, пришёл в нашу осаждённую обречённую квартиру на Козицком – за 3 часа до моего ареста! Интуиция и дерзость: просто проститься! Я был потрясён, кажется до сих пор чувствую наше прощальное объятие.

Выслали меня, уехала и семья. Самое срочное из архива Аля переправила скрытыми путями на Запад, – а всё остались на родине неподвижные пуды бумаг, и всё ещё ценное многое, и добрая половина всего богатства – у Данилы.

Оттого особенно был тревожен и неясен первый год после высылки: при медленности дотекающего на Запад архива (иное шло по полгода); при медленности человеческого обмысления, не успевающего за внешними событиями; при медленности оборота скрытой почты, когда ещё оказия, когда кто поедет! при медленности конспиративных устроений в самом Союзе, – вот этот год с лишком должен был пройти, пока мы учли всё пришедшее, пока заочно по шифрованным спискам разглядели, что там осталось, и распорядились, что дослать, что уничтожить, что потеряло цену, а что оставить хранить как безопасное.

А кара ГБ могла упасть на наших близких – скорее всего в эти первые месяцы, пока ещё не остыло, пока ещё они оставались реальными соучастниками и можно было надеяться схватить какие-то улики.

А чем я мог их защитить? Только расчётом, что власти боятся меня? (И правда – боялись, мои удары были всегда неожиданны и сильны.) Я делал сложные намекающие заявления в интервью первого года, про себя-то уже тут разглядев и зная, что не бросится Запад спасать моих Невидимок, и нет у меня сил воистину их оборонить.

А вот – Бог помог. Целы[69].