Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

После моей высылки стали нервничать «кроты», пришлось несколько раз перекладывать хранения. Участились в тот год и по всей Москве угрозы вызовов и неожиданных обысков, – но тут, к счастью, подоспела полная ликвидация всех моих хранений. К лету 1975 всё историческое долголетнее хранение у Данилы (три-четыре отдельных места, так и оставшихся мне неизвестными) – всё было уничтожено.

Успели! Опять успели раньше, чем КГБ! Теперь у КГБ могли остаться только подозрения – и никаких доказательств.

В июне 1975 сойдясь втроём с Люшей (заодно – чтоб свидетели были, не как Кью «сжигала»), они поехали в знакомое Рождество-на-Истье – и на том рождественском просторе, в виду сиротливого церковного купола, дожгли эти пуды – кажется, «лишнего», зря истраченного труда, многое – с жалостью.

Но и вся природа на том, всё живущее: что в каждом развитии и в каждом роду должен быть запас, должно быть лишнее, что и гибнет, лишь бы пошёл главный ствол.

А Ева – первая из подозреваемых (да просто засеченная ГБ, облепленная доносами) – не только не замерла, не затихла в тот год, но с прежней самоуверенной отвагой вела свою свободную жизнь внештатной переводчицы, встречалась с иностранцами, а меж ними – с нашими, и, в месяцы перебоев, смены лиц, высылки корреспондентов, нарушенья каналов, – возобновила с новой энергией пересылку нам целых сумок и чемоданчиков из архива. Теперь, весной 1975, это куда пристальней проглядывалось, куда опасней прежнего, и иностранцы робче. А с конца 1974, после выхода «Из-под глыб», открытую почту нам Москва обрубила в оба конца (ни даже открытки ко дню рожденья ребёнка не пропускает), – так Ева взяла на себя и нашу «левую» связь со всеми друзьями.

С осени 1974 в культурном отделе французского посольства появилось новое лицо – корсиканка Эльфрида Филиппи. Я никогда её не видел, Ева так описывает: «Красивая, стройная, когда любит – обаятельная, когда не жалует – ледяная. Мы подружились с первого взгляда, сразу в чём-то синхронны, без слов. Её быстрая решительность, готовность испытать все страхи, опасение подвести кого-нибудь, живой интерес к России… Проносила в опасных местах, обезоруживая улыбкой и грацией. Гениально быстра: топтун не успеет рта разинуть – а уже всё сделано». Так, хотели пакет для меня разделить на три поездки, она взвесила рукой, сказала «беру всё сразу!», очень тем облегчив Еву, Данилу, «кротов». (С ней вместе перебрасывала кое-что и Б. Л., – каждой паре помогавших рук спасибо.)

Этот огромный пакет от Евы и через Эльфриду Степан Татищев (очерк 13) принёс нам в парижскую гостиницу D’Isly на рю Жакоб, на мансарду – и тут произошло совпадение более чем символическое, как умеет ставить только История. Принесший ушёл, на диване грудой ещё лежала неразобранная посылка от Наташи Климовой-младшей, – а по той же узкой чердачной лесенке через две минуты к нам взошёл Аркадий Петрович Столыпин – тот маленький сын Столыпина, едва не убитый во взрыве на Аптекарском острове Наташей Климовой-старшей, – да и пришёл ко мне обсудить эскиз моей главы о Петре Столыпине. С этим милым человеком мы сидели дружески, а рядом лежали пакеты, так же дружески присланные от дочери несостоявшейся его убийцы.

Так за две трети столетия повернулась Россия. Дочь с тем же талантом и порывом, как мать, теперь работала и рисковала в противоположную сторону. (Хотя и не свернув далеко с эсеровского стержня мышления: всё проклиная и Столыпина, и видя в советском строе прямое продолжение царского.) Все силы здоровой России вот уже соединяются, вот уже действуют заодно.

(ДОБАВЛЕНИЕ 1978 года): Осенью 1976 Еву даже выпустили в Швейцарию к сестре. Она никак не могла просить в советском посольстве визу в Штаты: и запрещено менять страну, и ясно будет, что – к нам. Но с нашей помощью (американцы выдали временный вкладыш в паспорт) счастливо приехала к нам в Вермонт, жила у нас весной 1977. Она тяжело переживала, что ею привлечённая Ольга Карлайл – вывихнулась, и книгу враждебную пишет, но и всё уверяла, что ерунда. Читала «Невидимок» – и попросила этот 9-й очерк с собой (оставить копию в Париже – и ещё взять в Москву, прочесть А. А., тогда сжечь).

Объясняя свой переезд в Россию в 1934: «Я – не на муки ехала, что вы, я терпеть их не могу, я ехала на радость. Но перетерпленные муки не притупили моей любви к России, а обострили её».

А сейчас заманная перед ней стояла возможность: остаться на Западе навсегда. Она долго мучилась, долго выбирала. Её решающее письмо передаёт, я думаю, лучше, чем мой пересказ [45].

(ДОБАВЛЕНИЕ 1986 года): В 1981 году Александр Александрович тяжело болел и скончался. (Отец его дожил до 100 лет, казалось, и А. А. будет жить долго. Но нет.) Вот и ещё одного друга не стало. И ещё одного зэка, да с какими крутыми бросками судьбы! А не столь уж и необычными, по нашему жестокому веку.