Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Их комната в «Новом мире», отдел прозы, – всегда была свободным литературным клубом, все приходили туда поболтать, посмеяться, пожаловаться. Там уже и после разгрома редакции всё так же сидели А. Берзер и Инна Борисова, продолжая, сколько и в чём могли, прежние традиции. Свободно к ним могла ходить и Люша – и так уже в «коммунистически исправленном» «Новом мире» происходили передачи моих рукописей, распространение моих самиздатских выступлений, а Инна, под внешним обликом просто хорошенькой женщины – твёрдая, самообладательная, наблюдательная и хорошо понимающая, что к чему, – в своей одинокой квартире на Аэропортовской тоже годами хранила «Круг»-96 и ещё что-то. Привозили нам с Запада русское издание «Круга», мы ещё не знали пиратского имени Флегон, думали, что это – издание Андреевых, и Инна неделями отдавала свои вечера считыванию и корректуре – ужасающее множество искажений![73]

Писатель Борис Можаев – мой близкий, тесный друг, первейший знаток русской деревни и природы, однако по-крестьянски же чрезвычайно осмотрительный, вовсе не был склонен нырять в конспирации. Отверг и моё предложение участвовать в самиздатском журнале. Он выражал собой вечное ровное струение (или зелёный рост) народной жизни. Наше тёплое общение с ним происходило, как если бы наша страна была свободна и два писателя, общаясь, могли позволить себе роскошь ограничиться одной открытой литературой. Но и он: в июне 1965 помог мне в тайном сборе материалов по Тамбовскому восстанию, прикрыл своей нарочитой корреспондентской командировкой мою неоглашённую поездку туда. (Как в 1972 другую поездку в Тамбовскую же область прикрыл мне своим родством – сам из Иноковки Кирсановского уезда, старый друг по тюрьме Иван Емельянович Брыксин.) А потом лорд Бетелл (Британия) втянул Бориса через словацкого журналиста Личко – в их авантюру, в тайные контакты, которые могли обернуться Можаеву и сроком. Борис вёл себя достойно, твёрдо и нисколько не забоялся, как если б ко всему этому привык.

Все 60-е годы поле сочувствия к моей деятельности и отвращения к правительству были так определённо выражены в обществе, что можно было и ещё смежных, соседствующих встречных людей просить о серьёзной помощи – и не было бы отказа, ни «продажи». Затягивались в помощь нам и самые осторожные и побочные.

В том поле общественного сочувствия сколько безымянных доброжелателей передавали мне содержание партийных клевет с закрытых трибун, где они бывали слушателями. Обычно не знал я их имён и не спрашивал – но как помогали они мне отбиваться! каким оружием вооружали! С самых неожиданных сторон прибывала ко мне подмога.

В том поле сочувствия и Мстиславу Ростроповичу пришла идея поселить меня на своей даче – и так он и Галина Вишневская протянули мне самый щедрый и спасительный дар, какой я когда-нибудь получал. Но никто не предположил бы и не поверил, что в 1970 Николай Анисимович Щёлоков (парадоксально, но решаюсь и его имя набрать утолщёнными буквами) – министр внутренних дел СССР и приятель Брежнева! – тоже тайно помог мне, и существенно! Как же это могло случиться? А жена Щёлокова Светлана была с детства дружественно связана с Ростроповичем: её отец буквально с вокзальной площади взял и надолго приютил у себя бездомного Леопольда Ростроповича, привезшего в Москву пристроить талантливого сына… И вот как-то теперь сказал Стива Щёлокову, что мне нужна подробная топографическая карта Восточной Пруссии (я собрал такую во время войны, но при аресте она погибла), – и министр прислал мне из штаба МВД – обширную, по всему району самсоновских действий, уже аккуратно склеенную. Она была у меня почти год (я уж думал – насовсем) и на добрую ступень подняла мою работу над «Августом»: совсем другое ощущение, когда по-военному прочитываешь и видишь каждые 100 метров местности – как будто своими ногами исходишь. (А места те – под Польшей теперь, и какая мне туда поездка?..) И, говорил Стива: Щёлоков сам просил, чтоб меня в Москве прописали, да – отказали ему выше. Когда ожидалась моя поездка в Стокгольм – он быстро прислал жену забрать карту, чтобы не было улики. Но, рассказывал потом Стива: радовался, что я не поехал, мол, «правильно! назад бы не пустили!» – и входил в ЦК с предложением начать меня печатать. За это – чуть поста не лишился.