Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

И справедливая гордость у неё: «С “Архипелагом” удалось выдержать тайну до конца». Но уже она и измотана: часть перевода Второго и Третьего томов будет делить с напарником, теперь не нужна прежняя тайна. Перевод Бетты хвалят – Бёлль, «Цайт», «Шпигель».

…«Но и сосущая тоска и страх за Вас…»

А я ей, в разминувшемся письме:

«Есть ли у меня ощущение, что мы с Вами никогда больше не увидимся? Отчётливо: нет! Уверен в живой, интересной, неторопливой встрече. Как? Загадка. Много чудес и неожиданностей нас ещё ждёт… Пусть новый год будет годом наших побед!.. Не хочется прощаться, но на всякий, на всякий случай…»

И Аля на последнем письме, размашисто: «12 февраля. Сегодня Саню увели в 5 часов, 8 человек. В 10 вечера мне позвонили, что он арестован. Продолжайте, не снижая темпа! Пусть все вещи, одна за другой, выходят в свет. Это – главное».

Уже в первый день мой у Бёлля приехали и Лиза и Хееб – внушительный, важный, высокий, дымил трубкой. Звонил из Парижа и Никита Алексеевич, предлагал приехать туда же, но всё сразу в груди не помещалось, я пригласил его ехать в Цюрих. С ним встретились уже в доме у Хееба – сразу очень тепло: был он и единственный русский из всех, плотно окружавших меня, и такой сразу близкий, понятный, чего бы ни коснулись, – хотя он всю жизнь эмигрант, а я всю жизнь советский.

И вот весь Опорный Треугольник – собрался в одной комнате, и разговариваем свободно, вместо зашифрованных писем, – кто б это мог недавно предвидеть! Дом – весь окружён, охвачен слежкой – но корреспондентской, не чекистской.

Этот Опорный Треугольник сделал для меня ещё больше, чем он реально успел переработать: он создал ту уверенность во мне, ту невидимую за спиной стену, на которую опершись, я мог стоять против Дракона, ничуть не колеблясь, ни на миг не сожалея, готовый на всё до любого конца.

И ещё два-три дня Никита Алексеевич прожил в Цюрихе, сопровождал меня всюду, когда я по цюрихским улицам не ходил, а бегал, а за нами – целая свора телевизионщиков и журналистов: и в подвалы цюрихского кантонального банка (там в сейфе хранились все наши плёнки, «Жить не по лжи» я тут же выдал Н. А. для печати, уже порадовавшись, что Аля не дрогнула опубликовать это обращение в Москве; журналисты вокруг банка заключили и передали, что я пошёл считать свои капиталы). Очень просто, легко оказалось с Н. А. объясняться, русскими делами он был заинтересован глубочайше, пристально. Отсюда и начались наши годы и годы совместной издательской работы и дружбы.

13. Иностранцы

В главном тексте «Телёнка» я заявил, что всё на Запад передавал всегда самолично. Я написал так, чтобы прикрыть – Еву, Диму Борисова и Женю Барабанова.

На самом же деле: до 1968 никто, кроме Евы, с Западом меня не связывал, – она определяла возможности и случаи, а я такой заботы совсем не знал. Затем работал канал Барабанова-Дуровой, и снова мы были обеспечены по посылке рукописей, по обмену письмами с нашими союзниками – Никитой Струве и Беттой. Стал разгораться аппетит, что и книги хотим получать с Запада, – и тут выискала Ева Акселя и Жаклин Краузе; он был американский коммерсант, который мог получать неконтролируемую объёмную почту, – и они охотно помогали многим, в том числе и нам. И долгое время тем более казалось: вполне достаточно. Потребности связи прямо с иностранными корреспондентами, как уже появлялось у многих москвичей, у меня всё ещё не возникало: я много лет от того удерживался и не предполагал до такой необходимости дойти.

Жорес Медведев, не раз предлагавший конспиративные услуги (но я из осторожности всегда их отводил), осенью 1970 склонял меня на встречу с норвежцем Пером Хегге, тогда меня искавшим, – но и тоже было мне ни к чему. А тут – дали Нобелевскую, и Хегге, где-то выведав телефонный номер Ростроповича, застиг меня своим звонком, и я невольно ответил на его вопросы. И когда нобелевская история потянула следующие шаги, нелегальную передачу писем в Скандинавию, – естественно и повело продолжать с Хегге. Одну встречу устроил нам Ж. Медведев и с нами прошагал несколько тёмных кварталов, следующий раз в толчее у Ленинской библиотеки мы встретились уже с Хегге вдвоём, опять пошли по тёмным кварталам, и в каком-то неведомом проходном дворе близ Волхонки я совал ему свои нобелевские материалы, это не очень быстро и ловко получилось, а когда мы после этого вышли на другую улицу, то увидели: ярко светится вывеска отделения милиции: двор этот был – милицейский…

Вскоре затем Пера Хегге выслали из СССР. Жорес перестроил свою связь на Роберта Кайзера («Вашингтон пост») и Хедрика Смита («Нью-Йорк таймс»). И опять предлагал мне – и опять мне было ни к чему.