Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

И вдруг весной 1971 та же Ева принесла поразительную новость: Степан Татищев назначается в Москву французским культурным атташе – на целые три года! Невероятная удача, какими мы не были избалованы. (Потом рассказал Степан Николаевич: к нему, как к славяноведу, позвонили из м.и.д. за советом, кого бы назначить на новые три года в Россию, – а он, без оглядки тянясь на родину, нестеснительно рекомендовал сам себя! – и кандидатура была принята.) На три года – достоверный, надёжный, постоянно действующий дипломатический канал, – не ждали мы! (Но Ася Дурова не захотела быть с ним откровенной, и каждый продолжал своё по себе, в одиночку, тайком ото всех в посольстве.)

Не совсем надежды наши оправдались, Татищев (для маскировки назвали мы его «Эмиль», а для русского звучания «Милька»), кажется, наделал вначале опрометчивых шагов, из-за которых должен был потом долгое время осторожничать. Впрочем, стиль – это человек, у Татищева был свой стиль, не вполне отвечавший нашим ожиданиям; как он сам уверял – в его кажущейся лёгкости и заключалась его настороженная бдительность (Ева, в высшей степени именно такая, со стороны находила «Мильку» беззрассудно-неосторожным, и всё его поправляла и поучала). И правда, никогда он не попался и без провала выслужил весь срок. Не раз ослаблялась с ним наша связь, далеко не всегда, не сразу и не в нужном объёме мы могли с ним передать, – но порою он нас очень выручал, особенно передачей письма, распоряжения, известия – и всегда прямо к Струве, без околичностей в нужные руки! Однажды очень выручил, отвезя большой список нумеров – кому и от чьего имени переводить из-за границы деньги в помощь. Два независимых канала очень удобны: каждый заполняет промежутки другого.

Татищев окончил свой срок, уже когда я был на Западе. Но следующий после него французский культурный атташе в Москве, Ив Аман, француз, глубоко верующий и преданный русской культуре, до уровня готовности на риск и жертвы, – очень много помог нам[84].

По возвращении в Париж Татищев оказался нам полезен ещё больше прежнего: через других лиц французского посольства он сохранил прямые связи с Евой – и та ещё весь 1975 год продолжала нам досылать на Запад большие объёмы моего ещё оставшегося архива, – так методически дочищались все хранения А. А. Угримова, остальное они там по нашим пометкам сжигали. (Старые Алины списки хранений, цифровой код пересекали границу туда и сюда.)[85]

Весной 1973, когда я уже начал сборы к отъезду от Ростроповича, расставался навсегда и с Белорусским вокзалом, я предложил Стигу перенести наши встречи на Киевский вокзал – направление к Рождеству, последнему моему, уже лишь частичному, убежищу. Поездки в Рождество были дальние, с грузом, не так регулируемые по расписанию, – и весной я предложил Стигу утренний час. Он смело согласился, и раза два мы так встречались – при ярком свете летнего утра, на кишащем вокзале, затем на окраинной улице в зелёной беседке рабочего квартала у метро «Студенческая» – доступные фотографированию, разглядыванию, лёгкой слежке, – но и друг друга мы давно уже не видели при дневном свете! (Впервые и он меня сфотографировал – не по-корреспондентски, для себя.) Очень у него было благородное, умное, честное лицо, всегда худое и бледноватое – по-скандинавски ли.

В ту весну возникла у него идея: поехать познакомиться с моим адвокатом. Я одобрил. (Он очень потом уважительно отзывался о солидности и уме Хееба – и это углубило мои ошибки.) А взамен себя на лето, «если что случится», предложил Фрэнка Крепо из Ассошиэйтед Пресс. И – случилось, и – понадобилось в конце августа, но только к тому числу сам Стиг уже вернулся из отпуска и пришёл ко мне на свидание – на скамейку у «Студенческой», вечером, в рябчатый фонарный полусвет под деревом.

Это было – августа 19-го или 20-го, я пришёл к Стигу на свидание с планом целой серии ударов моей задуманной контратаки. Я так понимал, что это – последнее и высшее, что мне дадут сделать, и я предлагал теперь Стигу выйти из его тайной роли – опасной и ничего не прибавляющей к его имени, предлагал теперь ему самому открыто брать у меня интервью. (Я всё ещё не усвоил, что для моих интервью глухой скандинавский угол был худший путь.)

Мне казалось: он охотно возьмётся, это укрепит его, создаст ему славу. А он, в полутьме под вечерним деревом, чуть подумал – и отказался.

Это удивило меня. Но вероятно, благоразумно? – Стигу ещё можно было оставаться в Москве полтора и даже два с половиной года.

Благоразумно, рутинным западным размышлением. Но совсем не благоразумно, но отчаянно смело, он этим самым постом и даже всем званием журналиста рисковал в каждую встречу со мной. И идя на свидание с запретным в кармане (однажды и был задержан дружинниками, но не посмели его обыскать), и возвращаясь с другим запретным. Ведомый чувством, он рисковал гораздо большим и совершенно безкорыстно, чем когда рассудочно умеривал себя привычными западными доводами.