Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Последний раз наша тайная встреча со Стигом была 14 января 1974, в самый день, когда «Правда» начала против меня крупную атаку прессы. Уже проглядывала среди других и такая возможность: что не арестуют меня, а вышлют на Запад. В этом случае думал, что останусь в Норвегии. А Стига хотелось сохранить себе, такого славного друга. И я сказал ему: если будет так, а он пострадает за связь со мной, – чтоб он не боялся высылки из СССР, слома корреспондентской карьеры, – будет в Норвегии у меня секретарём и общей связью с окружающим миром.

И в нём тоже это уже созрело, ему нравилось.

В подворотне, где никто не видел нас, мы обнялись на прощанье.

А следующая встреча была назначена на 14 февраля. (Двумя сутками позже моего ареста…)

Но и Стиг и с ним Нильс Мортен Удгорд заходили к Але в январские дни, это выглядело тогда естественно, а помощь и дружба были остро нужны. Это было уже начало того роенья инкоров в нашей квартире, которое вспыхнуло после ареста и дало Але возможности спасти всю мою живую работу, всё написанное, недописанное, оборванное – и всё в одном экземпляре, и копировать уже некогда. (ГБ, я думаю, не представляло, сколько у меня уже наготовлено – по «Колесу», по Ленину, по большевикам, по всей революции, и насколько для меня невосстановимо, если б я это всё потерял, – я думаю, они б тогда отначала, от моего ареста загребли бы.) Как только меня увели, Але надо было – убрать это всё скорей с квартиры, сперва – хоть куда-нибудь, потом – на возможный старт отправки за границу, и уносить бы это всё – безопасней иностранцам? Корреспондентов и лился непрерывный, многолюдный поток, он давал прикрытие, но у них не было обычая носить что-либо в руках по Москве – они чаще всего приходили с пустыми руками, а значит, и выйти нельзя вдруг с сумкой, значит только – рассовывая пакеты по карманам? да чтоб не слишком «утолщиться»? При всех, со всеми сразу – Аля не говорила и не передавала ничего: присутствие чужих мешало сговариваться со своими. А уединялась с посвящёнными в маленькой комнате, там объяснялись записками (и голосом же нельзя! да мало того: пока пишешь записку – надо голосом молоть что-нибудь пустое), там и передавали пакеты.

И Нильсу Удгорду, совсем недавнему знакомцу, но с таким благородством, крупному, с чертами прямыми, спокойными, с такой уверенностью движений, и среди всех корреспондентов самому образованному (учёный историк, он отличался ото всех), – ему первому в день моей высылки Аля открыла задачу: «Есть большой объёмный архив, и его необходимо вывезти. Можете?» (А он уже был «с прошлым», его уже поносила «Комсомольская правда», значит – на заметке.) Обдумав, на следующий день он попросил у Али письменную доверенность для возможных переговоров:

«Прошу считать г. Нильса Удгорда моим полномочным представителем для сношений с ……. Прошу Вашей помощи вывезти архив Солженицына».

А дальше он и поступил крупно, подходя к делу с масштабом историка, а не корреспондента.

К сожалению, этой замечательной операции, спасшей мои главные рукописи и обезпечившей мне многолетнее продолжение работы над «Красным Колесом», и сегодня ещё нельзя рассказать.

…………………………………………………………………

…………………………………………………………………

…Что Удгорд не вполне понимал – это как теперь уместиться в те два разрешённые ему чемодана? Уже ясно становилось, что архива – больше. (Ещё казалось: и спешить надо в часах и днях; что мою семью могут тотчас вышвырнуть из Союза.)

По счастливому совпадению, воротясь с концерта домой, он застал там своего приятеля Вильяма Одома, 40-летнего помощника американского военного атташе, перед тем – преподавателя русской истории в Вест Пойнте, тоже доктора исторических наук. Сейчас он принёс Нильсу только что вышедшую брошюру АПН против «Архипелага» и меня.

Под потолками говорить нельзя, и, имея в виду многое ещё оставшееся, Нильс написал Вильяму:

«Большая проблема – архив Солженицына».

Вильям Одом был уже достаточно омокнут в историю этого века и нашей страны. На корейской войне он не был только потому, что в тот самый год вступил в академию Вест Пойнт. После неё изучал советскую историю в Колумбийском университете, сам писал исследования о Свердлове, об Осоавиахиме, послужил в американской миссии при советских войсках, и 2 года во Вьетнаме, и вот уже 2 года в Москве, и кончал свой срок здесь.

Он согласился по сути сразу: только бы не знал никто, в том числе и сам Солженицын. Ему предстояло паковать, отсылать свой личный багаж (как дипломатический) в Соединённые Штаты – вот туда он и вложит архив. Это освобождало его от необходимости обращаться к кому-либо из чиновников и, может быть, чей-то отказ получить. Но всё же своему начальнику и другу, военному атташе контр-адмиралу Майо он рассказал о замысле.

…Но не так благоприятно всё это представлялось в осаждённой нашей квартире. Смятенье было и в бумагах, смятенье и в предположениях: чего ждать? Что нет обыска дома – это стало ясно за сутки-другие. Но – будут ли хватать выносящих? кого? с какого момента?