Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Прошёл ещё год – мы с Алей, как редкость, выбрались в Консерваторию. В антракте ко мне подошёл настойчивый и несколько грубоватый Улле Стенхольм – опять скандинав, но теперь от шведского радио, и просил интервью. Я отказал. (С ним ещё хлопоты в будущем: придёт на квартиру к Але: какие будут поручения, он едет в Цюрих брать интервью у Хееба. Да никаких! – но теперь срочно надо сообщать через Бетту, чтобы Хееб не поверил, будто он от нас.)

В тот вечер многие просили у меня автографы, не пришлось оглянуться безпрепятственно, не пришлось нам заметить на себе пристальных, вдумчивых глаз ещё одного молодого шведа, который, однако, не подошёл в тот раз.

А пришёл позже. Застал дома Алю – сразу понравился – своей чистотой, прямотой, даже как будто корреспондентской неопытностью, всё это открыто выражалось его молодым голубоглазым, хотя и строгим лицом. Где-то навидавшись старого крестьянского порядка, внезапно, – Аля даже не заметила, и такого порядка не было у нас в квартире, – вытянул ноги из ботинок и пошёл в комнату в одних носках, – движение и побуждение, невозможные для тёртого корреспондента! (Много позже узнали мы, что он – сын пастора из южной Швеции.)

Он пришёл даже без намерения просить интервью, а просто, может быть, – в чём-то помочь?..

Записались его координаты, завязался узелок. Стиг Фредриксон, телеграфные агентства всех скандинавских стран (наследник Хегге).

Тут (весной 1972, когда меня сильно придушивали) задумал я давать большое, вообще первое своё, интервью, но его надо было предложить очень громким газетам – и мы выбрали (правильно) две ведущих американских и пригласили корреспондентов (косвенно, через Ж. Медведева) на определённый день. Пришли X. Смит и Р. Кайзер – с магнитофоном и заготовленными (поразительными по мелкоте) вопросами. А у меня-то всё содержание было тоже подготовлено (в нём только для меня и смысл!) – да в письменном виде. Ничего не ведая о западных корреспондентах и газетах, я считал, что они довольны будут и в такой форме взять, разве не сенсация? Оказывается – нет, они – оскорблены и унижены были таким предложением (и, как потом я западные газеты понял, иначе они и не могли отозваться). Самое большее, на что – из уважения ко мне и страсти к сенсации – они соглашались, это – взять не дословно, но большую часть моего содержания, всё это переделав в свою «стори», то есть порядок, стиль и акценты доверивши лишь своему перу, – и за то приняв на магнитофон ещё и ответы на их стандартный набор вопросов (о Евтушенко и др. …).

Всё-таки жалко было эти две громкие газеты упускать. Я согласился, сам решив – мой полный текст отдать Стигу, чтоб он на следующий день передал его своим скандинавским агентствам. Я ещё не понимал, что «на другой день» это вообще не новости, грош им цена, хоть и с дополнениями, никто их не возьмёт. А мне казалось: истинный авторский текст – как же может не интересовать? А Стиг? – Стиг определённо верил, что от него примут.

Так и сделали. Две громкие американские газеты искромсали мой замысел в вермишель, приправили важное чепуховыми наблюдениями и рассуждениями, – а в Скандинавии не появилось ни строчки моей, всё впустую, хотя Стиг всё от слова до слова отстукал на телетайпе.

Тут через неделю сорвалась нобелевская церемония в Москве, и надо было сделать короткое заявление – и непременно в Скандинавию же. Решили, естественно, – через Стига, нравился он нам – и честен безусловно и к душе прилегал.

В этот раз – прекрасно и быстро всё получилось. Значит, в первом случае действительно отказались агентства.

А между всем этим придумали мы со Стигом встречу вне дома – в подземном переходе Белорусского вокзала, откуда и куда всегда лежал мой путь с ростроповичской дачи.

В конце апреля встретились (у меня в кармане – плёнка нобелевской речи, которую не сумели иначе отправить, да и опять же – в Швецию надо). Я стоял в незаметном месте, он – с женой Ингрид проследовал под руку, я, выждав, – за ними, а Аля – из другого места, ещё выждав, проверяя, не следят ли. Всё оказалось благополучно, и потом, нагнав их, мы вчетвером пошли не спеша по Ленинградскому проспекту. (Никогда ничем не ёкал этот мне проспект, сколько я вдоль него ни мотался, а теперь при каждом воспоминании: последняя улица, по которой везли меня на высылку из России.) В разговоре я предложил ему, он согласился, и в тёмном дворе я передал ему плёнку. По народной примете, беременная баба при деле – к удаче. А тут – две было беременных, наши обе жены, и он увозил свою в Швецию на роды. (Рассказывал Стиг: эту плёнку он вставил в маленький транзисторный приёмник, так и увёз и передал в Шведскую Академию. Нам показалось – остроумно, напоминало это и мои многолетние прежние захоронки.)