Бог, которого не было. Белая книга

Ты посмотрел многозначительно на меня и исчез. А меня вырвало. Душевно.

А потом стало легче. Не из-за того, что вырвало, — это все Дэвид Байрон. Тот самый, который умер от перепоя в 85-м, а потом зашел в магазин напротив школы для ангелов и подписал диск для Алекса. Великий «черный» концертник хипов. Наш самолет летел на высоте более десяти тысяч метров, но голос Байрона забирался гораздо выше и терялся где-то в космосе. «Я буду искать тебя… в своем сердце, в своем разуме, в своей душе…» Не верьте: великий Дэвид Байрон умер не из-за спиртного. Он умер из-за его отсутствия. Он не пил несколько месяцев, и у него остановилось сердце. Ну а в диагнозе написали алкогольная зависимость. У меня тоже зависимость — от Даши. Тяжелая и неизлечимая. Дашазависимость. Так и напишите в некрологе, когда мое сердце остановится. Примерно через три с половиной часа. Хотя в некрологах нужна точность. На часах 20:21. Значит, через три часа и тридцать девять минут.

Глаза цвета счастья и магии

Небо Иерусалима похоже на Дашины глаза. Глаза цвета счастья и магии.

Иерусалимское небо говорит со мной хриплым голосом Дженис Джоплин; оно неуловимо, словно Майлз Дэвис, поклявшийся никогда не повторяться и всегда удивлять. Магическое, колдовское небо. Глядя на него, мне даже начинает казаться, что ты есть.

Ну а под этим небом есть город Иерусалим. А в городе том — я, вернувшийся из Праги без копейки. Ну, почти. Копеек действительно не было, а из остальных денег — девяносто четыре шекеля. Или девяносто пять. Не знаю точно. Я их пять раз пересчитывал, не знаю зачем. Дважды получалось девяносто пять, а три раза — девяносто четыре. Так что скорее всего девяносто четыре. Пятьдесят бумажкой и сорок четыре шекеля мелочью. Ну или сорок пять. Хотя без разницы, конечно: душу не спас, в плейстейшен продул, деньги просрал. Правда, у тебя обычно еще хуже получалось: то город вместе с людьми уничтожишь, то вообще Всемирный потоп устроишь. От меня все-таки польза какая-никакая есть: у Алекса и его мамы унитаз заработал.

Я вот еще все время думаю: если бы ты был на моем месте, ну то есть на своем, — трахнул бы ты маму Алекса или нет? Ту, у которой солнце медом текло по волосам и падало на плечи? Хотя мне нельзя о ней думать. Не знаю почему, но нельзя. Поэтому я думаю о глазах Даши. Цвета счастья и магии.

В любой непонятной ситуации вари борщ

В любой непонятной ситуации вари борщ — так говорила моя бабушка. Как прожить две недели до зарплаты на девяносто четыре шекеля, было непонятно, и на девяносто пять — тоже непонятно, и я решил сварить борщ. Нет, не так. Я открыл дверцу холодильника и тупо рассматривал его содержимое, мечтая о бабушкином борще.

В холодильнике было два пельменя, баночка засохшего хумуса и огромный том Канта. Он мне достался от прежних жильцов, мне Ави квартиру так и сдал — с Кантом в холодильнике. А вот откуда там взялся хумус — не знаю.

В любом случае из этих ингредиентов даже моя бабушка не смогла бы сварить борщ. Я извлек на свет божий заиндевевшего Иммануила и выкинул хумус. Пельмени выглядели ненамного младше философа и отправились вслед за хумусом.

На протяжении первых трех килограммов книги Кант доказывал, что тебя нет. Достаточно убедительно. Потом вдруг разрешил тебе быть. И тоже достаточно убедительно. Прежние жильцы Канта не только читали, но и комментировали. Пометки в книгах — это забавно. Такая наскальная живопись нашего времени.

Черным маркером поверх доказательства Канта было написано: утконос — единственное доказательство существования Бога. А ниже другой рукой и другим цветом дописано: а еще пиво, особенно темное. На следующей странице еще один апокриф: про метафизику не говорят, про метафизику пьют. Я отправил Канта обратно мерзнуть, а сам стал собираться в банк — просить «минус». Надо как-то протянуть эти две недели. У самого порога я вдруг засомневался, почти бегом вернулся к холодильнику и открыл дверцу. Кант был, а вот пива не было. Ни темного, ни светлого — никакого. Значит, и тебя нет. Как и борща.

Ну а если этот самый Кант из моего холодильника прав и ты все-таки есть, то мы скоро встретимся. Вот убьют меня через три часа и тридцать восемь минут — и мы встретимся. Ну, так Кант из моего холодильника сказал. И если ты не будешь знать, что тебе со мной делать, — а ты наверняка не будешь знать, что со мной делать, ты и при моей жизни не знал, что со мной делать, — в общем, я скажу тебе: в любой непонятной ситуации вари борщ. А еще объясню, что про метафизику не говорят — про метафизику пьют. И закусывать всю эту метафизику лучше всего борщом. В идеале — борщом моей бабушки.

Место по имени место

Я опять шел по улице Бен-Йехуда. На этот раз в банк — просить денег. Как там у тебя? Хлеб наш насущный даждь нам днесь я и проценты буду платить по двадцатым числам яко на небеси и на земли и кредит закрою не позднее чем через двенадцать месяцев после подписания договора ибо твое есть царство и сила и слава вовеки.