Бог, которого не было. Белая книга

А потом я сыграл и миру, и восьмикласснице, ну, может, и не всему миру, а только Лифте, в общем, я сыграл Лифте и восьмикласснице Round midnight Телениуса Монка, ну, ту, когда Даша безумно красиво молчала, я же — краснел, нервничал, трепетал всеми диафрагмами, а солнечные сплетения вспыхивали повсюду, и Firth trip Херби Хэнкока сыграл, ту, причудливые аккорды которой Даша разукрашивала дымом своей сигареты, и начал играть Summertime, а восьмиклассница вдруг рассмеялась и не дала мне доиграть Summertime; восьмиклассница как-то догадалась, что Даша не дала мне доиграть Summertime, и Лифта — тоже об этом догадалась; не знаю, как восьмиклассница и Лифта догадались, что Даша не дала мне доиграть Summertime, но они догадались; Даша сказала тогда: может, ты прекратишь трахать мне мозги и трахнешь меня по-настоящему? — и восьмиклассница и Лифта догадались, что Даша сказала: может, ты прекратишь трахать мне мозги и трахнешь меня по-настоящему? — поэтому восьмиклассница рассмеялась, и Лифта тоже рассмеялась; а еще столетняяаможетпятидесятилетняябосикомивкосичках восьмиклассница вдруг помолодела, ну, когда рассмеялась, — на ней вдруг оказались сапоги старшей сестры, и мамина помада на ней тоже как-то вдруг оказалась; на секунду, ну или на пару секунд на столетнейаможетпятидесятилетнейбосикомивкосичках восьмикласснице это все оказалось. И сапоги и помада. Вот так рассмеялась восьмиклассница. И Лифта тоже так рассмеялась.

А потом я сыграл Шопена. Ну, тот самый ноктюрн Шопена, безупречно печальные аккорды которого Даша неизъяснимым образом извлекала из старенькой сковородки, перемешивая деревянной лопаткой жарящуюся картошку. Мы эту сковородку еще потом выбросили, ну, потому что я подошел к Даше — это 8 мая было, когда я подошел к Даше, а когда мы очухались, оказалось, что листья на деревьях пожелтели, и мы уже в августе. А восьмиклассница, ну, когда я сыграл тот самый ноктюрн Шопена, посмотрела на меня и сказала: ты до сих пор пахнешь ее духами. И Лифта — она тоже посмотрела на меня и тоже сказала: ты до сих пор пахнешь ее духами. И я согласился. Хотя Даша не носила духов, и лифчиков она тоже не носила, но я согласился — и с восьмиклассницей согласился, и с Лифтой согласился: я до сих пор пахну Дашинами духами. Хотя она и не носила духов.

Пока я не любил, я отлично знал, что такое любовь

А когда я попытался сыграть Моцарта — ну, того Моцарта Мособлсовнархоза РСФСР, когда Даша ушла и была тишина, и только иголка скрипела на закончившейся пластинке на ветхозаветные семьдесят восемь оборотов, — я не смог. Ну потому что невозможно сыграть тишину. И то, что Даша ушла, — тоже невозможно сыграть. И рассказать — тоже невозможно. И тогда я рассказал восьмикласснице про все. Про письма к тебе. Про тебя. И про твоего второго. Ну, может, и не рассказал, потому что это рассказать невозможно, скорее я это все сыграл. Хотя ни пианино, ни рояля там не было, но я сыграл: и ту самую Crosseyed Heart Кейта Ричардса, где на обложке был точь-в-точь ты, когда впервые пришел ко мне в бабушкину квартиру на Соколе, и ту самую Don’t stop the dance Брайана Ферри, где Лоуренс Трейл томно водила телом по эрогенным зонам нашей юности, и точно так же Снежана, ну, проститутка, которую я вызвал, чтобы забыть обо всем (обо всем — это о Даше); так вот эта Снежана точно так же томно повела всем телом, когда прочитала выцарапанную мной надпись на пианино: Бога нет; а потом я сыграл Feelings, под которую убили моего босса в «Сиськах»; и молитву Франсуа Вийона я тоже сыграл, хотя это молитва не Франсуа Вийона была, а молитва Окуджавы; и Child in Time сыграл, под которую прощался с Москвой, и Meant to be Джона Скофилда, ну, ту, которая совершенное одиночество, — тоже сыграл; я даже тишину Чета Бейкера сыграл. И Paint My Heart Red Кита Джарретта. Ту, которая как красивое кружевное белье. В общем, я сыграл восьмикласснице все. Ну или рассказал ей все.

— Забей, — сказала восьмиклассница.

— Что забить? Косяк?

— Нет, просто забей. Хотя и косяк тоже.