Бог, которого не было. Белая книга

Судя по твоей удивленной физиономии, «Фауста» ты не читал. А еще — судя по твоей физиономии, мне казалось, что ты хочешь уговорить меня не ходить в армию, а остаться на почте отвечать на письма к тебе, — просто не знаешь как. А пока мне так казалось — хлопнула входная дверь: Экклезиаст привел с прогулки Илью и бутылку виски. И мы стали продолжать провожать меня в армию. Это было посильнее «Фауста» Гёте, это было даже посильнее знаменитого Faust 4, хотя ни о «Фаусте» Гёте, ни об этом эпохальном альбоме ты ничего не знал. Короче, мы пили виски и закусывали Pedigree. Ну, кроме Эдика — он просто пил. Пили молча, как на поминках, вот только твой второй громко хрустел Pedigree. А когда виски и Pedigree кончились, наступила тишина. Лабрадор был грустен. Он молчал, положив мудрую голову на передние лапы, закутавшись в свою грусть. Ты тоже молчал, вслушиваясь в слова Экклезиаста, которые тот не произносил. Это была самая громкая тишина, которую я слышал. А потом тишина задрожала, треснула и тихий голос Окуджавы запел:

Ах, война, что ты сделала, подлая,
Стали тихими наши дворы…

Оказывается, это Илья поставил пластинку, которую мне когда-то подарила Тефалина родственница.

Наши мальчики головы подняли,
Повзрослели они до поры…

Так пел Булат Шалвович, и так молчал лабрадор. Я слушал и взрослел. И трезвел. А когда окончательно повзрослел и протрезвел, то поднял с пола вещмешок и пошел в армию. Ты, твой второй, Илья и лабрадор Экклезиаст пели мне вслед на четыре голоса:

На пороге едва помаячили
И ушли за солдатом солдат…[3]

Я секунду еще помаячил им на пороге и ушел.

До свидания, мальчики, мальчики, — хором пели слоны, удерживающие этот мир.

Постарайтесь вернуться назад, — пела черепаха, держащая на своей спине слонов, и вытирала слезы подобранным где-то мордехаевским талитом.

Сейчас некому попросить меня вернуться. И я не вернусь.

Черепаха втянула голову под панцирь, слоны закрыли хоботами друг другу глаза, но мир продолжает вращаться. Через три часа и восемнадцать минут, даже уже меньше, мир по-прежнему будет вращаться — просто меня уже не будет.

Бог Света

Армия у тебя получилась лучше, чем остальной мир. По крайней мере, израильская армия. Как-то осмысленнее. Может быть, потому, что большинство твоих законов — все эти «не убий», «не желай дома ближнего твоего» — там не работают. В остальном мире они, правда, тоже не работают, но в армии они просто смешны. Извини за прямоту. Ну, если ты, конечно, есть.

Вот в армии ты точно есть. Не так, как в остальной жизни, — то ли ты есть, то ли тебя нет, — а по-настоящему. И имя у тебя в армии есть — сержант. В моем конкретном случае ты был маленькой круглолицей девчонкой лет двадцати с глазами цвета теплой водки. Я не знаю, как точно определить этот цвет, но знаю точно, что водка глаз сержанта Армии обороны Израиля Светланы Гельфанд — теплая. А еще у тебя — ну то есть у девочки-сержанта Светы — практически не было сисек. Круглолицая девочка без сисек оглядела нас (нас — это меня и еще девять охламонов, составлявших ее взвод) глазами цвета теплой водки и сказала: для вас тут я — Бог. Я всегда не понимал, зачем ты Моисею в виде горящего куста явился, к чему этот весь пафос? А вот круглолицый бог Света без сисек — это очень правильно.

Бог Света ходил вдоль строя из десяти пытающихся сдержать смех мужиков, изредка постукивая несуществующим стеком по несуществующему голенищу несуществующего сапога и, периодически притормаживая, смотрел на нас глазами цвета теплой водки. Наверное, вспоминал, где его конь, но коня тоже не было. Потом бог отпустил свой народ, и народ нажрался теплой водки цвета глаз бога. Не помню, откуда взялась водка, но она была теплая, так что мы быстро ушли в глубокий рубидий и всем взводом вышли из палатки на свежий воздух поссать.

«Ой», — сказала сержант Света, увидев наш ссущий строй. Но, вспомнив, что она — бог, тут же поправилась: «То есть блядь». Потом я это слышал от нее часто: «Ой, то есть блядь». У нее не всегда получалось быть богом, но она старалась. У меня вообще в жизни мало что получалось — и быть солдатом, и быть Богом, — хотя я тоже старался. Попытки закончились. Дембель. Ой, то есть блядь.

И увидел бог Света, что это хорошо

Мое первое утро в армии было сплошь покрыто густым когнитивным диссонансом — он стоял над нашими палатками, как туман над Янцзы в песенке Гребенщикова.

От похмелья лучше всего помогает кросс. Он же — лучшее средство от ненужных иллюзий и утренней эрекции. Так заявил наш армейский бог Света. Она вообще всегда все знала: где правда, где ложь, где черное, где белое, как кому жить и как Богородица должна была воспитывать своего сына. Прям как ты. Если ты, конечно, есть.