Больная

Скрутили. Пиналась, бодалась — без толку, не достаю. Тронулось умом. Очнулась слишком поздно. Они запутали меня. Филин меня запутал.

— Шухер! Лиза! Помогите!!!

Где все? Где хоть кто-нибудь? Почему я осталась совсем одна?

Вот моя ценность? Как у мяса?! Всё не могло закончиться так. Я не верила. Не могла проиграть. Только не я! Визжала, верещала. Едва ли в воздух не подкидывали, лишь бы не вырвалась. Я звала папу. Всех звала. Всех на свете, наверное, звала. Рука в медицинской перчатке стиснула мне горло, чтобы прекратила вопить».

Вера обернулась. В комнате никого. Графин на полу.

«Что это?»

Виски колотило, сердце участило стук. С нажимом забухало. Неприятно.

«Слепящий свет в глаза.

— Спокойно! Успокойся!

— Мама! Мама!

— Да отцепите же её от меня!.. Что б тебя!

Почему со мной? Почему?»

«А?»

Губы выгнулись дугой. Чувство в груди неприятно свербело. Вытащить бы его, как деталь механизма. Человек — несовершенный аппарат. Нужно делать странные вещи, чтоб эмоционально разрядиться. И Вера стела рисовать. Изображать себя — образ в зеркале, каким когда-то был. Фундаментальный, чёткий. Не имеющий ничего общего с действительностью. Может, оформление его в ярких цветах поможет излечиться от щекотки на кончиках волос? От атрофии ума?

Методичным и медитативным выходило занятие. Оно точно что-то рисовалось, а ощущение реальности никак не возвращалось. Его однозначно и не было изначально, как общепринятое понятие. Точно по команде откуда-то из космоса, карандаш застыл над страницей и провисел так пять минут. Мышцы слабых рук ныли, но художница всё не решилась коснуться портрета. Он закончился на футболке.

«У меня нет такой».

Вера оглядела себя. Самое время выяснить, во что одета. Это интересно. Это что-то объективное и надёжное. Это белая пижама, платьем до колен. Под ним — ничего. Ни белья, ни шрама на животе.

«У меня больной желудок» — вяло подсказывала сама себе. — «Меня оперировали. Мне… Куда? А… что?»

Новые вопросы загремели колокольчиками, отяжелили череп. Можно будет у врачей уточнить при удобном случае. Какие-то тревожные звоночки. Память быстро подводит. Не отдаётся отчёт в происходящем. Это наверняка опасно!

Вера не заметила, как альбом сполз с колен на пол, да там и остался. Не заметила, как приняла душ в пижаме. Как прошёл день, без слов, без эмоций, без смысла — также не заметила. Да и ладно.

Когда Вера уснула, Филин, задержавшийся только затем, заглянул в палату. Поднял из кучи старой сваленной макулатуры самую ценную находку. Изучил. Постоял у постели, как чужой родственник у гроба. Оставил рисунки на прикроватной тумбочке и ушёл спать к себе в кабинет. До дома всё равно далеко. Уже везде опоздал.

День 12

Мыльная вода просачивалась меж ладоней, разбивалась пеной о глазурь эмали. Зубная щётка потеряла баланс, смахнулась с края раковины. Врач не успел среагировать, только зажмурился от щелчка о кафель. Шумно выдохнул, умылся.

Неудобно в больничной уборной. Неуютно. Ни полочки, ни крючка для полотенца. Как в железнодорожном вагоне — приходится брать принадлежности с собой, топтаться на месте курочкой. Последнее, чему можно было свалиться на пол — зубная щётка, свалилась. Зато, наконец, уважительный повод сегодня уехать домой. Мучение — спать на кушетке. Психолог наказал самому себе, больше не ночевать в кабинете. На эту ночь его остаться не просили. Но Язва…

«Даже после операции… не нравится она мне», — размышлял Филин, растирая бальзам на гладковыбритых щеках.

Они всегда будут такими, эти щёки, и лоб, и весь Филипп. Конечно, и тридцати не исполнилось, чтобы переживать, однако о будущем заботятся заранее. А оно у него самое безоблачное. За соблюдение врачебной тайны и профессионализм платят баснословные деньги, снабжают заветными ампулами. Один укол в год, и годы эти перестают иметь значение. Загвоздка, хотя, лучше сказать, просто местная особенность: из клуба избранных выход один — на тот свет. Разумеется, если ты не племянник шефа. Прочие не рвутся.

А что совесть? Что? По результатам многолетних исследований ничего с пациентами не делается. Бывшие малолетние хулиганы после операции просто раньше взрослеют морально. Становятся безвреднее. Апатичнее… Оно всё равно случается по естественным причинам, у кого в шестнадцать, у кого в шестьдесят. Филин постоянно себе то повторяет, когда меж лопаток свербит, но продолжает сниться всякое.