Больше лает, чем кусает

Гиперестезия, или, иначе говоря, повышенная чувствительность Квина, которого, как мы помним, за почти полное отсутствие на нем волосяного покрова прозвали "Волосатиком", была столь велика, что простое нахождение в питейном заведении, даже без приобщения к тем вольным радостям, которые там можно было получить, уже само по себе веселило и даже пьянило его. И вот теперь, находясь в таком возбужденном состоянии, Волосатик с восхитительной бессвязностью принялся распространяться по поводу глубокого противоречия, заложенного в самой возможности превращения Белаквы в счастливого человека, и по поводу дерзостного желания увидеть его опустившимся до такого аномального для него состояния.

— Блуд и разврат! — гудел он голосом ветхозаветного пророка.— Блуд и разврат перед лицом Шекины[190]!

Это жизненное наблюдение сопровождалось и облагораживалось спазмом такой страшной гнусности, что бывший маклер Спраул, можно сказать, проявил милосердие и сострадание и незаметно заменил все еще полный стакан Квина своим, уже пустым.

Выйдя на ярко освещенную улицу, Спраул оказался охваченным сладко-горестной печалью: сладкой от того, что пришло время расставаться, а горькой от осознания того, что в его услугах уже больше не нуждаются.

— Прощайте, прощайте,— горестно пропел он, резким движением выставляя для рукопожатия свою гадкую руку,— да пребудет с вами удача на вашем многотрудном пути.

Однако Квин, находясь во власти своей гиперестезии, пребывал под столь сильным влиянием паров и самой атмосферы того питейного заведения, из которого они только что вышли, что не был в состоянии не то что ответить что-нибудь вразумительное, но даже не смог пожать протянутую ему руку. Он шагнул в поток движущихся по тротуару прохожих, словно бы ступил на эскалатор метро, и поток его тут же унес. Спраул воздел очи свои, полные печали, горе и узрел там весь прошедший день, счастливые часы которого уж не счесть, в виде Красивой и Крепкой Девицы, возлежащей среди облаков и явно, судя по всем внешним признакам, состоявшей в Организации Образцовых Девушек, Указывающих Путь. Девица поманила Спраула пальцем, словно приглашала его сыграть на рояле во время экзамена на получение соответствующего диплома в Лайнстерской Школе Музыки. Сделав над собой мягкое усилие, закрывающее для него это сладостное видение, и чувствуя себя так, словно воспаленный мозг жаждал прикосновения губки, смоченной в уксусе, он двинулся вперед, в поисках этого эфемерного облегчения.

И кого, как не Уолтера Драффина встретил Квин на самом гребне Металлического Моста. Драффин после своих каких-то женственных обливаний выглядел очень свежо и чисто, словно только что наточенный тесак. Маленького роста, он был одет и в маленький полосатый костюмчик с фалдами. Солнце заливало его невыразительную макушку еще яркими лучами — Драффин нес свой цилиндр в руке, верхней частью опущенным книзу. Квин и Драффин, увидев друг друга, сошлись и остановились. Они хоть и не состояли в друзьях, знали тем не менее друг друга достаточно хорошо, чтобы переброситься несколькими словами.

— Вот тут и пребываю,— сказало это маленькое создание, называемое Драффином, с таким вздохом, что Квин стал нервно оглядываться, ища взором тюрьмы и дворцы,— и наблюдаю за тем, как течет Лиффи[191].

— Кошки с голубыми глазами всегда глухи,— сообщил вычитанное где-то Кэппер, казавшийся колоссальным рядом с миниатюрным Драффином, и сделал это по той единственной причине, что фраза эта застряла у него в мозгу и он решился воспользоваться представившейся возможностью вывалить ее на кого-нибудь.

Уолтер улыбнулся очень довольной улыбкой и поднял маленькое личико к солнцу, как дитя, подставляющее свое личико для поцелуя.

— Роющий норы тукутуку[192],— сообщил в ответ Драффии,— слеп, а вот крот никогда не бывает трезвым.

Крот никогда не бывает трезвым. Какое глубокое наблюдение, и как отлично сказано. Квин, попытавшийся сказать в ответ что-нибудь столь же замечательное, повесил голову, осознав, что это у него не получается, но встретил свой проигрыш достойно, утешаясь тем, что Уолтер примет на свой счет это свершение. Бедняга Волосатик, он столько всего понимал, и осознавал, и ощущал, но он не мог передать этого никому другому по причине отсутствия навыков писательства и должного набора писчих материалов.

— Невыразимое,— воскликнул Уолтер,— более, чем что-либо другое, не терпит анжамбемана[193]!

Теперь он упрочился в своем изначальном предположении, что Квин, очевидно, не имеет четкого представления о том, что говорит. И это вполне заслуживало быть записанным в записную книжку, но вынималась эта книжка не сразу, а по истечении некоторого времени, ибо Уолтер рассматривал ее лишь как свалку того, по поводу чего ему не удавалось высказаться каким-либо другим способом и тем самым облегчить душу.

— Ну что ж,— сказал он,— отправляйтесь дальше заниматься делами вашего счастливого клиента, я пойду покупать себе бутоньерку[194].