Большие и маленькие

На первом этаже – пьяница Коля, огромный, как столб, и его собутыльники, которых Коля, случается, колотит и прогоняет. С матерными криками, с беготнёй и добавочным мордобоем «на посошок», если успевает догнать. Есть ещё злобная престарелая парочка Вова и Марина. Если остановиться у них под окном, могут плеснуть чаем или бросить что-нибудь гадкое. Яичную скорлупу, например. Или картофельные очистки. Склизкие, несвежие. Брр…

На дальнем краю веранды Янка заметила тень. Пока гадала: сугроб или человек, – тень шевельнулась. Кто-то стоял за углом. Притаился? Шпионит? Янка подалась было к лестнице, чтобы скорее бежать домой. Но вспомнила, что дома опять – пустые комнаты, не политая с понедельника герань с укором щурит подсохшие цветочки, на кухне моргает красным огоньком автоответчик. Нажмёшь на кнопку, мама скажет с усталым вздохом: «Ты опять где-то веешься. Звоню, звоню. В холодильнике суп. Разогрей. Не бездельничай. Почитай что-нибудь. Звони», – гудок, и красный огонёк погаснет. Передумала бежать. В общем-то, и страшно было совсем немного. Всё-таки ещё светло, возле многоэтажек полно людей, и лестница – рукой подать.

По расхлябанному полу веранды крадучись двинулась вокруг, хитро заходя тому, кто прятался за углом, со спины.

Кочубейша стояла возле перил и трогала снег. Рука дрожала. Рвалась тонкая ледяная корочка, покрывавшая пухлую снежную полоску, порхали сверкающие на солнце струйки. Юбки и кофты, надетые одна поверх другой. Костыль прислонён к перилам. Валенки с резиновой подошвой, следы ёлочкой. Кочубейша растопырила тёмные шишковатые пальцы и, подцепив ломоть снега, поднесла ко рту. Укусила, пожевала. Челюсть ходила потешно, сбивчиво – будто успевала заблудиться на своём коротеньком пути, тыкалась наугад во все стороны. Крякнула тихонько, принялась месить в кулаке снег. Капли мочили край рукава.

Янка наблюдала, затаив дыхание.

«Думал, отмаялась… ан нет, живёхонька…»

Вряд ли папа здоровается с Кочубейшей при встрече. Вообще-то, он только дома, со своими, такой искристый и весёлый. Снаружи, с посторонними – становится молчаливым, суровым. Будто в маске. Выйдет – и сразу надевает. И идёт.

Этюдник гулко боднул перила. Янка ойкнула. Кочубейша повернула к ней маленькую седую голову, и долгополая кожаная складка, висящая над залежами воротников, качнулась. Янка скривила губы: противно… Хуже родинки Жанны Дмитриевны или кровавых заусенцев Кати Родионовой, с которой пришлось сидеть за одной партой в прошлой четверти. Хуже даже, чем потные прыщавые громадины за пазухой у Юленьки, маминой сотрудницы: когда папы нету дома, Юленька любит расстегнуть пуговицы, и обмахивает, промокает себе там платочком, не прекращая разговора.

– Не вижу против света, – проскрипела старуха. – Кто-то незнакомый.

Янка подумала, что пора уходить. Поглазела, и ладно. К тому же, раз тебя не видят, то и грубости нет никакой в том, чтобы развернуться и уйти.

– Кто-то мелкокалиберный, – добавила Кочубейша, и Янка услышала тихий смешок, похожий на птичий клёкот.

Вспомнилось, как дворовые дети кугукают ей вслед… а Кочубейша на сову не похожа… нет, на какую-то другую птицу.

– Здравствуйте, я тут гуляю, – брякнула вдруг Янка вместо того, чтобы уйти.

– А-а-а, – одобрила Кочубейша, обращаясь к пустоте значительно левее Янки. – Я тоже, вот, гуляю. Прекрасный день. Хрустальный.

Она наконец нацелила подслеповатый взгляд на Янку.

– Солнышко, снег. Да.

Янка глянула в позолоченную синеву промеж высоток.

– Да, тихо. Но ещё же все в школе.

– А ты что же?

– Я во вторую смену. К часу.

Янка никогда не была такой болтливой с незнакомыми людьми. Но какая же Кочубейша – незнакомая?

Мама рассказывала, что, когда Яна только-только училась ходить, они вышли на пятачок возле памятника, мама вынула её из коляски и поставила рядом: иди, доча. Яна стояла, держалась за коляску. Не решалась отчалить. Заметила на другой стороне улицы старуху с костылём и, тыча в неё пальцем, принялась возбуждённо что-то объяснять на тогдашнем своём, не ведавшем слов, языке. «Не иначе, требовала предоставить опору, – шутит мама. – Костыль ребёнка явно впечатлил». Папа добавляет: «Уже тогда была смышлёной и ленивой», – и нравоучительно качает головой.

Встрепенулось и выплыло из полумраков забытого одно за другим.

Про блошиный рынок сначала: пока могла дойти до остановки, старуха возила на блошиный рынок какие-то старые вещи.

Её обворовали – она даже в милицию не позвонила.

Кажется, она дворянских кровей. Точно. Папа что-то такое рассказывал Юре, тот увлекается всяким таким дворянским.

Кочубейша выронила спрессованный снежок. Щурясь и покряхтывая, сделала два шажка. Костыль воткнулся под правую руку, фигура обрела знакомые очертания.

– Что это у тебя такое большое на боку?

– Этюдник.

– Ах, вон что! – пискнула радостно Кочубейша. – Этюдник! Какая интересная девочка забрела в мои катакомбы. Обычно сюда мальчишки бегают. Покричат, Колю рассердят… слушаешь потом рулады. Что же ты сегодня рисовала?

– Натюрморт.

– Натюрморт?! А какой, позволь узнать?

– Ваза, камень и груша.

– Чудно. Ваза, камень – и груша.

– Но груша восковая.