Большое собрание произведений. XXI век

А когда все вместе, когда сидишь со своими за столом, и ты знаешь, что все живут, как остальные, а с кем ты сидишь, хорошо, и вы за столом, и вы спаяны и скованы, вы что-то знаете, и горячий пар после бани, и горячий живот после водки, и плотно прижата нога секретарши…

Такая желанная к такой надёжной.

И ты на политическом коне.

Какой тут закат всех, когда дело идёт к рассвету!

Мой дедушка

Что мог вспомнить мой дед?

Всю жизнь работал. Никуда не выезжал. Никаких развлечений. Что он видел? Что он слышал?

Он не мог поехать даже в Москву, не то что в Болгарию. Он протестовал своей жизнью. Он не замечал Советскую власть. Жил в подвале. Торговал старыми газетами на Привозе по десять копеек. Люди брали, заворачивали селёдку, мясо, брынзу, творог. Если он доставал плотную бумагу, клеил пакеты для селёдки, мяса, рыбы.

Мрачный, молчаливый, одинокий. Не принимал помощи от детей. Ничего не хотел иметь общего с Советской властью. Даже детей.

Высокий, седоусый, худой, в чёрном длинном пальто, стоял на выходе из Привоза с пачкой старых газет в левой руке. Ни одного лишнего слова.

Я забегал к нему в подвал – вначале школьник, потом студент, потом механик, потом артист. Он только спросит: «Как у тебя дела?» – и молча клеит пакеты. Мой ответ его не интересовал. Я был советским человеком.

Он завещал мне часы «Победа» с браслетом. Я их не ношу.

* * *

Самое мерзкое чувство – благодарности.

Приходится его чувствовать.

Приходится благодарить.

Действительно – тебе подарили, тебе посвятили, для тебя работали и привезли.

И вот ты, получив эту коробку, ходишь дней десять благодарный. Мерзкое состояние… И надо звонить и отмечаться. Даже если там не хотят, но ты-то благодарен. Ты обязан.

Другое дело обида – полная противоположность благодарности.

Святое чувство. Наслаждение. Меня забыли. Не звонили. Не поздравили. Все молчат. Они не спрашивают, где я…

Вы что, не видите, что меня нет?

Вы что, не слышите, что я молчу?

Вы не могли хотя бы весточку-звоночек-цидульку-малявочку-письмецо-записку? Мол, так и так. Мол, любим-помним. Я уже не говорю о подарке. Я не скажу, о чём мечтал. Я не желаю видеть эту коробку. Всё! Я обиделся.

Мне сладковато больно.

Я пробую кончиком языка.

Я расшатываю и страдаю.

Я ковыряю пальцем ранку.

Я не даю ей зарасти, срываю корку. А под ней опять… Опять…

Как они могли?

Нет. Как они могли…

Уже одно то, что я это предвидел.

Я знал, с кем имею дело.

Ну и чёрт с ними.

И чёрт со мной.

Плевать.

И вдруг звонок, потом дверной.

Внесли коробку…

Господи… Да это ж то, о чём мечтал.

Ушли…

И я опять стал благодарен.

А было так мучительно приятно.

* * *

И ещё,

Бог каждому при рождении дарит часы… с надписью: «Прими, Миша, и не заглядывай».

Считай по детям, книгам, стрижкам.

Это и будет время.

А цена одной человеческой жизни, Миша, в том, сколько человек желают ей здоровья…

И главное, Миша, чтоб мы нравились своим детям.

И пусть они знают – хорошо живёшь с тем, с кем хочешь, а не с тем, кого выбрал.

Ретро

Это ретро в Одессе.

Это прошлое!

Это там!

Там – весна долго не сменялась летом.

И красота женщин была другой.

Там наши мамы были молодыми.

Там на фотографиях жмурятся от солнца.

Там на высоком берегу, освещённая жёлтыми фонарями, была асфальтовая танцплощадка.

Там «утомлённое солнце нежно с морем прощалось…».

А далеко внизу, где пахло солью и водой, маленькие волны не могли одолеть крошечный камень.

А от белого платья на чёрном утёсе шла вдаль серебристая лунная дорожка.

Там в двадцать три ноль-ноль был пограничный патруль, и самые смелые шутили, с трудом вылезая на берег: «Скажите, это Союз Советских Социалистических Республик?»

Там причёски были другими и туфли оставляли белые следы, а телефонные переговоры не заменяли писем.

Там мода не была обязательной, как военная форма. И в глубине простой, самодельной одежды ещё был виден человек.

Там были мы с зарождающимися чертами лица и мелкими складками на месте будущих морщин.

Там были мы другими…

Мы сбегали стремительно и взбегали легко.

А от одного прикосновения чьей-то руки долго горело лицо и не открывались глаза.

Там были студенты в шинелях и доценты в боевых орденах.

Там дети играли «парабеллумами» без патронов.

И был праздник, лучше которого мы не знали.

Там было много хорошего и ещё больше такого, чего мы не помним и не хотим помнить.

А со мной оттуда заговорили мать и отец.

Они удивились, услышав себя со сцены.

– Миша, это мама! Как тебе не стыдно! Эта соседка вывела меня из себя. Вычеркни, Миша! Ты понял?! Чтоб я больше этого не слышала! Что ты там придумал? Когда я с тобой говорила о женщинах? Что я тебе там советовала?!

– Сынок, это папа! Я без перерыва сидел в хирургическом кабинете 7-й поликлиники… Без отпуска и выходных. Я ходил по вызовам. Я был популярней тебя на улицах Комсомольской и Богдана Хмельницкого. Я получил орден Трудового Красного Знамени в разгар репрессий.

Настоящий Жванецкий был врачом, и, пожалуйста, не приписывай мне впечатления о твоих похождениях.

У меня была война. Я не ночевал. Я падал от сна и вставал через 3 часа…

Живи и молчи.

Я очень хотел, чтоб ты был другим.