Большой аргиш

Все это началось с того вечера, когда Пэтэму позвал с собою на охоту Сауд, чтобы научить ее хоть немножко промышлять и этим помочь старику. С уходом Пэтэмы на промысел у Этэи не стало рук, которые забавляли Кордона и нянчились с Либгорик. Бали это знал. Он пытался заменить внучку, но слепота и возраст мешали ему лазить по чуму за озорливым Кордоном. За ним нужны ноги и глаза. Вон он вытянул из турсука цветистый платок и за конец тащит его по земле вокруг огня к деду. Платок вспыхнул, осталась от него узкая кайма с потускнелыми цветами на раздражение Этэи. Отчего Кордон заревел, Бали узнал только тогда, когда на крик в чум вбежала Этэя. Она выхватила из рук старика ребенка, нашлепала его и в лицо Бали швырнула остаток недоеденной огнем тряпки.

— Возьми себе, слепотье!..

Этэя нанесла в запальчивости много обид старику. На ругань пришла Дулькумо и пристыдила Этэю:

— Смотри, дедушка плачет. Что тебе скажет за это Рауль?

— Он ей, Дулькумо, купит новый платок, — ответил за Этэю Бали. — Нельзя бить глупых детей, когда они просят игрушку. Слепому умереть хорошо. Этэя не знает, что отец возил ее по тайге на оленях Богыди. Она была тогда чуть побольше Либгорик и не могла знать, что мать ее ела мое мясо и кормила Этэю грудью. Мяса мне было не жалко. Я многих людей кормил на веку. Я не мало добывал диких оленей. Ручных тоже хватало и на еду и на кочевки. Потом прошел мор, и олени, что оставил нам с Чирокчаной Микпанча, ушли в землю. Остался один десяток. Я молчу. Зачем стукать головешку, когда от нее летят, не зная куда, искры и жгут. Я терплю и радуюсь, что Пэтэма сама скоро будет держать чум. Весной она надерет бересты, сошьет покров, и не будем мы тогда мешать никому. Сауд научил Пэтэму белковать. В турсуках у ней лежит белки восемь десятков. Пройдет лето, осенью она станет покрепче на лыжи и будет помаленьку собирать бельчонку. Пропитаемся. Кочевать станем вместе. На что сердиться, Этэя? Дедушка Бали тебе может пригодиться. Будешь маяться опять, как с Либгорик, приду, помогу. Потерпи до лета, Этэя, потерпи!..

Этэя отвернулась. Она не хотела видеть укоряющих глаз Дулькумо. Этэе и так было не хорошо. Бали в ней пробудил стыд. Она хотела заплакать, вздыхала, но слезы не шли.

Дулькумо было тоже не по себе. Она не знала, что делать? Но, вспомнив, что над огнем у ней жарятся рябчики, ушла за ними. Этея не пошевелилась с места. Она видела исподлобья, что Бали, поджав ноги, сидел далеко от очага и, сгорбясь, о чем-то думал. Этэя не знала, что старик прикусил до боли язык и гонит от себя горькие воспоминания. Язык его деревенел. Зубы — легкая плашка, чтобы раздавить память.

Рябчики оказались готовыми. Дулькумо возвратилась с ними в чум Этэи. Мясо, может, чуточку развеселит.

— Давайте есть. Дедушка, на-ко! Этэя, бери скорее. Бери, жжет руки. Ай!..

К Этэе в колени упал в жирных блестках хорошо поджаренный рябчик. Дулькумо ужевывала желтую вкусную кожу. Бали же ел нехотя, лениво.

Вечером охотники принесли много пушнины и веселых рассказов. Топко выколупал из трещины на коре целую горсть запасенных птицей орехов. Орехи оказались гнилые, но Топко принес их в чум и для смеха угостил жену. Дулькумо раскусила прогоркший с зеленой пылью орех и плюнула Топко в глаза. Топко от этого было, не горько, смешно же стало всем.

Они вчетвером добыли шестьдесят четыре белки. Неполный десяток — дневная удача Топко. В поняжке Пэтэмы было привязано восемнадцать. Сауд выровнял с ней улов перед самым чумом и дал ей еще глухаря. У Рауля в поняге белку закрывала большая лисица. У ней затускла огнистость спины, потяжелел, смялся хвост и маленько «приплакали глаза». Худая шкура. Убил сгоряча, принес рыжую так, напоказ.

— Красные птицы прикочевали, — рассказывал Рауль. — Галок стало много. Бурундук вылез.

— Бурундук? — переспросил Бали. — Бурундук вылез, медведю не лежать. Капнет снежница — бросит берлогу. Эко, бурундук! Неплохо бы нам успеть до мокра стать на весновку. Замокрйт, настынет наст[58], изрежешь в кровь у оленей ноги и никуда не уйдешь. Теперь надо смекать, где лучше завесновать, оттуда погонять по насту сохатых. Поводливый сохатого хорошо гонит. Поставит и кре-епко держит. Медведя не боится, но не следит. Возьмет в вид — посадит. Сын из-под него добывал медведишек.

— Мой кобель-соболятник — маленько слышит сохатого, белку ищет худо, за колонком идет, как за мясом, у Топко собака гонит белку только верховую. А на глухарей, косача!.. Лучше собаки я не видел.

Рауль говорил об осеннем, поголу, промысле горной птицы под лайку. Бали разрезал припухшее брюхо ободранной Пэтэмой белки и пальцем прощупывал в кишечке, как дробинки, зародыши.

Сауд лежал на хвое. Он крутил в руках трубочку и глядел, как мать теребила с глухариных крыльев крепкое перо. Сизая шея, что свешивалась с ее коленей, напоминала ему черную косу Пэтэмы. На солнце она так же сизеет.

«Да, у Пэтэмы неплохая коса!»

Тайга куталась в голубой завечерок. Окрестные кочевья трогались за весенней покрутой в деревни.

11