Большой аргиш

Шилькичин растащил маленькие головешки, покрутил их в золе, обмял угли, надел на спину поняжку, взял пальму, стоявшую у дерева вниз ножом.

Шли долго по узенькой, чуть заметной тропинке на юго-запад. Шли борами, таежками, камешником, мохом.

Сморщенные зимние оленьи испражнения да кое-где высокие пеньки срубленной молодой поросли указывали, что это и есть кочевая тропа из тайги в Панчину.

Увидев синюю дымку заречных гор,_х эвенк сказал:

— Ангара далеко нету.

— Друг, а ты лыжи-то мне в красный лист таскай. Не обмани^ Хоро-ошие делай, — вразумлял Шилькичен-ка Иван. — Нитки-то я бабе твоей добрые давал. Табаку пять горстей давал. Вон как много давал. Лыжи корыстны ли?.. Ничего они тебе не стоят.

Шилькичин не слушал. Он посматривал на далекие хребты, за которыми кочевали его деды. Сам он там не бывал. Теперь вспомнил рассказы стариков и думою кочевал по синему захребетью.

Почти из-под ног с гнезда слетела тетерка.

— Стой! — тихим окликом Иван остановил эвенка. — Не шуми! Варево[71] добуду.

Шагах в ста, вытянув шею, сидела на суку спугнутая птица и кокала. Кривовых снял дробовик.

— Иван, зачем тебе добывать хороки[72]? Этот пора добывать бабу не надо.

— Чшш!

— Тут гнездо. Зачем портишь?

— Чшш! — Иван на цыпочках стал подкрадываться к настороженной клоктунье.

Шилькичин придавил ногой сучок, махнул руками. Закачалась покинутая птицей ветка.

— Ыы, змея подкопнула! — обругался Иван. — Надо было отсюда стрелять.

Шилькичин снова унесся мыслями в синие просторы дедовских стойбищ.

Далеко стучали топоры. Это ссыльные раскорчевывали Калмакову за кислое молоко новую землю под пашню.

«Хорошо богатому жить! И наш брат робит у него, и варнаки-поселенцы — у него. А вот мне-ка? Только и есть, что один дом варнаки поставили. А уж домогался-то как!» — думал Кривовых.

Он откашлянул зависть и сощуренными глазами стал искать по Ангаре рыболовные лодки.

— Жена-а! Наладь-ка соды с лимонной.

Скрип шкафной створки, теньканье ложечки, шаги…

— Опять изжога? Хоть бы ты полечился, Ося. Бываешь в городах…

— Не лечиться, а этих «поселенцев» варить не нужно. Сколько раз говорил: не вари налимов.

— Забыла. Ты-то помнишь. Не ел бы уж.

— Не утерпишь, когда уха на глазах.

Выпил.

— Таня, прикрой дверь да приляг тут… со мной, — Осип Васильевич протянул руки. Раздулись ноздри.

Против открытого окна спальни в берег врезалась днищем лодка.

— Чо, осетров сдавать приплавил? — спросил хрипато простуженный голос.

— Пудишка три, поболе ли, сдать надо.

— Ага! Рыбешка идет, видно.

— Ничо. Только хлам с шелковником[73] мешают, жала у уды не видать, так все облепят. Сегодня осетер пуда на четыре из-за этого срезался. Багром не успел зацепить. Кишки ажно вывернулись: так жалко!

Татьяна Макаровна ушла в кухню. Осип Васильевич закурил папиросу и в сладкой истоме сомкнул рыжие ресницы.

В лавке на двери пробренчал колокольчик. Кто-то поднимался по лестнице в дом.

— Ну, насилу дошли, Татьяна Макаровна! — пожаловался Кривовых. — Друг, ставь тут пальму. Осип Васильевич дома? Привел ему сокола.

— Проходите. Дома. Отдыхает. Грашка, живо самовар!

Татьяна Макаровна вернулась к мужу.

Шилькичин не пошел от дверей. Он согнул уютно ноги и сел на пол у порога. Длинные волосы рассыпались по старенькому, кожану. Кривовых присел на стул и вытирался рукавом дубленой рубахи.

— Ося… Ося!.. Тунгус пришел.

— Тунгус! С Иваном? Нашел, значит. — Калмаков широким шагом опередил жену. — Где нашел, Иван Емельянович? Здорово, друг!

— Дорова, — ответил Шилькичин, не вынимая изо рта трубки.

— До Чадобца сгонял. Там нашел. А он уже собирался отвалить дальше, да задержало, слава богу, половодье. Иначе сходил бы непошто! — Иван был доволен удачей. — Пришлось бы тогда не за что тебе, Осип Васильевич, ублаготворять меня за ходьбу. Теперь и мне-ка не стыдно брать заслуженное и тебе не жалко платить.

Калмаков подал Кривовых полтора целковых серебром, щелкнул пуговкой кошелька и погрузил его в карман. Он считал, что заплатил Щедро и что посыльному следует уйти теперь же.

Однако Кривовых сидел и ждал еще чего-то. Осип Васильевич подошел к эвенку и с деланным весельем позвал его с собой.

— Пойдем, друг, в другой чум. Там говорка бо-оль-шой делать будем. Вот такой говорка, — Калмаков, смеясь раскинул руки и подцепил кочевника.

Шилькичин на носках прошел в указанную комнату. Калмаков закрыл двери. Кривовых, зажав в кулак заработок, тихо спустился с крыльца.

— Кури!. — Калмаков разорвал свежую пачку табаку. — Садись тут, тут… Где хочешь.

Шилькичин присел на краешек стула. На светлой охре остался след его мокрых подошв.

«Зачем русский позвал его? Надо крепко думать, хорошо мерять, что станет пытать?»

Шилькичин для спокойствия закурил и стал смотреть через окно на заречную тайгу, на широкую реку. Но, вспомнив, что слышал в этом году крик кукушки с запада, успокоился. Кукушка толковала ему не плохо Только то плохо, что он не умеет всего говорить по-русски. Русских слышит, а сам сказать, что надо, не может.