Большой аргиш

Бали таращил пустые глазницы в сторону Сауда и, казалось, спрашивал его: «Понял ли ты, мужичок, чья будет внучка?»

Сауд повеселел. К нему возвратилась надежда. А тут и Пэтэма вернулась из леса.

— Подогнала ли, Пэтэма, оленей? — спросил Бали внучку.

— Подогнала всех. Бегун только остался подальше. Его, как тень, никак не подгонишь к стаду. Набегалась за ним.

Пэтэма каждому подала по две горсти луковиц.

Рты были полны сочной сараной, языки ворочали желтую кашу.

— Пэтэмока, дай еще больному! Да-ай.

— Язык больного хочет еды — ногам нужны будут лыжи. На, ешь! — Бали протянул луковицу Сауду. — На Тураме сараны этой… Не знал народ наш раньше хлеба, зато хорошо знал, где растет много сараны. Все рассказывай вам, учи… Эх вы!.. Дущочки пустые…

Пэтэма с Саудом переглянулись. Дулькумо потупилась над кисетом.

Дымоход накрывала осенняя дождливая темень.

Не виноват Топко, что собака его привела к сохатому, которого близ устья Мадры убил и свежевал Орбоча. Орбоча дал бы ему без слова половину зверя, но стоит ли маять оленей за мясом, когда Рауль добыл двух зверей на речке Шамко. Туда легче сплавать за мясом три раза на берестянке, чем гнать оленей на Мадру.

Топко был так измучен, что ни у кого не повернулся язык шутить над ним. В этот раз он хотел заменить сына, кто же не поверит этому? Рауля не было на стоянке восемь дней, а он, промокший до костей, вернулся на одиннадцатый. Возвращаясь, Топко нашел свежий след молодого сохатенка, но ни у него самого, ни у голодной собаки не было уже сил выслеживать добычу. Да и что выследишь в дождь, когда он забивает след и смывает запах копыт.

Топко отоспался. Рауль с Саудом привезли мясо. Тучи, как выкупанные медведи, вытрясли на тайгу дождевую влагу, а северный ветер очистил небо, высушил лес и присолил густым инеем землю, мох, бусины горностая, зайца, ласки.

Месяц «Жирения сохатых» прошел. Луна вымерзла до размеров согнутой ладони. Гляди-гляди — и над тайгой станет на рожок новый месяц. Но оленю некогда ждать новолунья. Он заликовал, захоркал. Пошли в ход рога, копыта. Смирный ездовой олень Бали до того одурел, что впутал свои рога в рога быка Дулькумо, махнул его и упал вместе с ним на чум Рауля. Напугали всех. Порвали бересту, смяли котел. Наделали починки Этэе да и самих едва расцепили — хоть отрубай рога.

О месяце «Оленьих игр» Пэтэма с Саудом узнали в тайге. Они нашли табун и хотели гнать его к чуму. От табуна отделился. упрямый бычишка Бегун и со всех ног бросился на Пэтэму бить рогами, топтать. Спас пень. Девушка укрылась. Бегун хрипит, рвет ногами мох, рога держит копьями вниз. Не уходит. Пыталась пугать, наступает. Закричала:

— Сау-уд! Бегун убьет…

Сауд подбежал спасать Пэтэму. Но и сам струсил. Стоят оба за пнем. И смешно и страшно. Заколоть пальмой — жалко молодого быка. Но догадались, чем образумить забияку. Срубили шестик и острым концом ткнули в лоб, убили в бычишке игривую, дикую прыть. Олень удрал.

— Славно стукнул! До другой игры Бегун не забудет, — успокоилась Пэтэма.

— Забудет, так палку срубить не долго.

Через день подняли седла и аргишили к лабазу с зимними вещами. Перехваченный по поясу двумя роговыми дужками, Кордон впервые ехал на седле. Либгорик покачивалась в зыбке. Топко гнал порожняк, Сауд вытащил в зимовку на высокое место берестянки, а в своей вверх по Туруке плавил остроги, сети и слепого Бали. Над черной Катангой одиноко металась запоздалая чайка. Полегла на землю ознобленная осока, красными корольками на бурых ниточках с подмытых яров висела тонкокожая кислица[90]. На гальке белел засохший утиный помет.

Холодная просинь голых лесов, сонливая бледность хвои. Тишина.

Женщины по чумам чесали игольными гребнями бурую болотную траву на обмотку ног. Они расчесывали ее лучше, чем свои косы. Мужчины работали у огня возле чума. Из высохших на корню прямослойных сосен они выкалывали тонкие доски и гнули из них лыжи-голицы[91]на мелкоснежную ходьбу. К вечеру следующего дня Рауль кончил вторую пару. Сауд же тем временем оболванил третью.

— Ты что, эти голицы хочешь гнуть про запас? — спросил Рауль.

— Как? — не понял Сауд. — Всем по паре.

— Ничего не понимаю. Отец сделал себе, ты себе и матери, а эти кому?

— Эти?.. Пэтэме, — ответил просто Сауд. — Я сделаю, тебе ей не делать.

— Ха-ха!.. — рассмеялся Рауль. — Зря я поторопился приготовить голицы Этэе! Ты бы и ей сделал.

— Был бы ты, как дедушка, без глаз, я бы сделал голицы и Этэе.

В руке Сауда мелькал острый нож и уверенно гнал стружку любой толщины.

Поздно ночью Сауд вложил нож в ножны, осмотрел перед огнем тонкие голицы и поставил их к чуму Бали. С думой «приглянутся ли они Пэтэме?» он потихоньку влез в свой чум, укутался в одеяло и крепко уснул.