Большой аргиш

Топко поймал причал, уперся, и корму лодки забросило течением вниз. Выброшена плаха-сходня. По ней сошел на берег в черной шляпе высокий человек. Топко по сравнению с ним показался Раулю недоростком По рассказам Бали и Сауда оба они в нем узнали купца Калмакова. Вслед за Калмаковым один за другим вышли из лодки еще пять человек, самый последний был желтоволос, курчав и чуточку пониже Калмакова.

Все здоровались, совали руки. Топко, когда ему протянули враз три руки, растерялся и никому своей руки не подал. Зато Рауль поздоровался со всеми дважды.

Женщины подбрасывали в костер сухих дров.

Бали, поджав руки, прислушивался к русским словам. Он много их понимал, но кое-что путал. Это ничего. Русские немножко, слыхать по разговору, сами научились талалакать на его языке. Говорят плоховато, по понимать кое-что можно.

— Это речка Соленая? — спросил Калмаков.

— Вот-вот, устье Туруки, — ответили враз Рауль с Топко и тут же польстили Калмакову, что он хорошо говорит по-ихнему.

— Слепой старик тут стоит?

— Бали?.. Тут. Тебе кто говорил?

— Бая… Баяты, — припоминал Калмаков.

— Хо-о! Баяты старик. Друг, ты все знаешь.

Калмаков переговорил с лысеньким человеком. Он приказал ему на илимке варить еду, а сам пошел ненадолго, к чумам.

— Идут! — переглянулись женщины и стали молчаливы.

Калмаков подошел к костру.

— Весело живете! — засмеялся он и, не глядя на женщин, совал сильную руку в их робкие вялые пальцы. — Дедушка, здорово! Я сказывал лони[94], что по воде искать тебя буду. Вот и нашел. Как Бали не найти?

Калмаков долго перечислял, где ему народ говорил о слепом старике:

— На Таимбе, на Тайгикуне и на Комо о тебе я слышал.

Калмаков умел льстить. Бали от его слов отмяк, как тугой лук от росы. Бали слышал от Шилькичина о добрых намерениях Калмакова. И нет ничего удивительного в том, что купец, разыскивая слепого старика, расспрашивал о нем народ. Имя Бали тайга знает.

Топко и Рауль не обижались на то, что на их стоянке Калмаков говорит не о них. Они только гордились своим слепеньким стариком, у которого русский купен спрашивает, как кочевали, много ли маялись, здоровы ли олени, была ли в тайге белка, соболь, сколько добыли.

— Маленько маялись, — отвечал, не торопясь, Бали. — Пушнину добывали Не знаем, хватит ли ее на покруту. Как станешь хвастать. Посмотришь утром сам.

— Правда, дедушка, утром. Ночью веселиться надо. Потом спать. Не так ли? — спросил уже всех Калмаков.

— Так, так! — ответил Топко, переминаясь. Женщин нам это понравилось.

Калмаков у костра досидел до утренней зари. У него нашлось много слов. Он беседовал, разузнавал о тайге. Затем рассказывал про свои товары в лодке, которые завтра покажет. Повеселил маленько, разжег веру в себя и нетерпение к покруте.

— Все-таки бог дал видеться. Хорошо-о, — позевывал Калмаков, будто сильно захотел спать. — Я думал уж и не найду вас. Но, слава богу, нашел. Теперь гостить маленько можно. Это дедушке, это всем.

На землю поставлены две полные бутылки. У всех, как от яркого солнца, сощурились глаза, оскалились зубы. Калмаков ушел в илимку.

— Не к буре ли тихо, — подумал Бали о купце, пробуя на язык спирт. — Где же Пэтэма с Саудом?

Бесшумной совой пролетела над Катангой короткая белая ночь.

Калмаков, в сопровождении Игнатия, шел от илимки к чумам. Эвенки сегодня не спали. Возбужденные жгучим подарком купца, они не думали ложиться. Поддерживать костер женщины позабыли. Он дымил.

Топко хватил без причины за волосы Дулькумо. Рауль хотел было ее отнять, но получил удар в ухо головешкой. Топко был пьян, и удар оказался не сильным. Он посадил Раулю узкий синяк да вымазал лицо сажей. Такой пустяк не мог их рассорить. Звон в голове Рауля стих. Сажа сотрется, синяк отлиняет. Потом когда-нибудь Рауль будет пробовать, крепки ли у Топко волосы. Стойло ли на это сердиться? Изгорелым полешком голову Рауля не разбить. Ведь он знаменит тем, что об голову ломал один за другим по три кирпича чаю. Сегодня он попробовал бы сломать сразу два, но не было чая.

Бали маленькими глоточками пил водку, пьянел, пролил остаток и теперь пел песню:

Русский друг хорошо угостил.
Я его тоже буду гостить.

С пня кричала звонкая вертишейка.

— Допаивать пьяных легче, — сказал Калмаков. — Ты, Игнатий Федорович, веди с ними гулянку, ты — мастер. К вечеру всю канитель надо кончить.

Игнатий принял наказ. Он вскинул над головой руки с бутылками и, пошатываясь, затянул по-тунгусски песню о майгу:

Майгуча-ан, Майгуча-ан!
Надытун харавин…

— Шагданча, — назвал он себя эвенкийской кличкой, — веселится! Гуляй…

Смех. Шум. Шагданча — свой человек. Он упал ловко на землю, уронил мягко бутылку, полез целоваться. Не успела отвернуться от него Дулькумо; брякнул о пуговицы якутский крест на шее Этэи. Она оттолкнула Игнатку. С головы у него слетел картуз, и обнажилась широкая, блестящая, как кость, лысина.

— Дыле-чомо[95]! — захлебывалась Дулькумо смехом.

— Чомо, чомо! — повторил эхом выкрик Игнатий, не понимая значения слов.