Большой аргиш

Калмаков смеялся в рыжие усы. Он был доволен, что в Игнашке нашел замечательного человека. Для большей веры в него он сказал эвенкам:

— Шагданча — мой приказчик, пособка мой.

Но никто не слушал Калмакова. Шагданча сказал о себе сам, кто он. Он, заткнув горлышко бутылки языком, перевернул ее кверху. Светлым пузырем всплыл ко дну воздух. Все видели, что Игнатий пил. Кто мог подумать о хитроумной пробке-языке? И пошла от Игнашки бутылка по кругу.

Топко заикал, Рауль видел перед собой вместо редкого бора густую чащу. В глаза Дулькумо полз огромный котел. Отмахнулась… Но куда пошли русские? На лодку? Не уплыли бы с товарами? Закричала:

— Друг, забыл пуснину. Покруту делать надо!

— Вот, вот! — Друг оказался на месте. — Торопиться надо. Низовые люди тоже ждут товар. Таскать будем пушнину. Где она?

— Весь белкам чум место, — подсказал Топко. — Вино пить давай.

Топко не солгал. Пушнина оказалась вся в чумах, кроме маленьких запасов, оставленных на лабазе.

Не напрасно ожидали эвенки Калмакова. Белка вся связана десятками и хорошо просушена. Каждая женщина знает, на какой сотне прервался промысел белки. Пусть берут. Это всегда так. Возьмут, потом легче покручаться, чего хочешь, то и возьмешь.

На кругу опять много вина. Топко запивает икоту. Рауль радуется, что в его чуме русские увидят много белки. Этэя дошаталась до чума и видела, как мимо нее сам Калмаков пронес полный куль белки.

Бали хотел растолковать Шагданче, что он слепой, что белку добывала его внучка, которая скоро вернется из леса и будет сама у них покручаться. Как было об этом не предупредить купцов, когда она с таким нетерпением поджидала их всю весну! Пьяный язык Бали заплетался и ворочался, как налим в теплой воде.

— Я слепой!.. Она стреляла. Пэтэма… пять сот…

— Но, но!., слепой. Ладно… Покручаться будешь, — отвечал ему Игнатий, сминая в мешок настрелянную Пэтэмой белку.

На него ворчал остроухий Поводливый.

У берега рабочие доконопачивали на илимке щель, полученную от камней Паноликского порога. В устье Туруки поднялся маленький ветер и купал в ряби отражение солнца.

— Чик, чик!

— Сауд, диво! На Туруку пришел сеноставец… Слышишь?

— Не глухой. Сеноставца не выживешь из камней на мягкую землю. Это железо гремит.

— Железо? Кто кует? — Пэтэма повернулась к Сауду.

— На нашем стойбище нет кузнецов. Торопись!

Оба ткнули пятками в передние лопатки оленей и на зыбких седлах бесшумно подъехали к стоянке. Над берегом стояла высокая мачта. Она бросилась Сауду в глаза прежде, чем люди.

«Откуда народ?» — подумал Игнатий, увидев Сауда с Пэтэмой, не зная, что делать со взятой пушниной.

Он дал оплошность, что заболтался со стариком. Хотя, чего особенного, если он вынесет белку? Взята с согласия старших.

— Ну, дедушка, я потащу белку в лодку да начнем покручаться.

— Ладно, ладно. Хоросо! — бормотал Бали.

Расседланные олени пошли к табуну. Пэтэме с Саудом трудно было не узнать в дверях чума Бали и Шагданчу. Что такое? Дедушка еле вылез за русским.

— Покрута давно началась? — спросил его Сауд.

— О-о!.. Пришли, — вздрогнул от неожиданности Бали.

Пэтэма проскочила в чум, чтобы поскорее переодеться. Она видела нарядную Этэю, возле которой ползала маленькая Либгорик. Но почему Этэя лежит лицом на земле?

— Где Топко? — Бали протянул руки. Шагданча повел его к мужчинам пить водку. Это удобный случай, чтобы незаметно снести пушнину от трезвых парня и девки.

Сауд зашел в свой чум. Он увидел пустые турсуки и мать, обнявшую их.

«Спит или плачет?»

Пэтэма в расшитом замшевом пальто, в новеньких обутках со стянутыми в косу гладкими волосами вышла за порог. Но на нее некому, было смотреть.

Шагданча взбежал по трапу в носовую часть илимки, что была плавучей лавкой и жильем Калмакова, бросил мягкий куль на пол и торопливо доложил хозяину о приходе Сауда с Пэтэмой. Он рассказывал об этом тихо, будто хотел предупредить Калмакова о ненужных свидетелях их покруты. И громче:

— Ты их знаешь, Осип Васильевич. Помнишь, в прошлом году на Комо была девчонка? Колечко ты ей на палец надевал. Теперь она подросла.

— A-а! Так, так, так! Вот она где? Зови их в лодку. Те пусть там пьют. — Калмаков заел выпитый лафитник отваренной олениной. — Парню скажи: ружье, мол, привез. Рабочим вели выбросить на берег десяток кулей муки. Провиант готов, товаренко — тоже. Не хватит — придут осенью на Байкит. Надо кончать покруту.

Дулькумо сидела в кругу совершенно пьяных мужчин. Она пела о рябчике: и пестренький-то он, и брови у него краснее зорь, и мясо слаще оленьего языка. Откуда взялся голос, слова? Этэя позавидовала бы ей, если бы могла слушать. Но Этэе было не до того. Она лежала за чумом и впервые познавала сладость опьянения. Так сильно ее не тошнило даже от щучины.

Игнашке посчастливило. Пэтэма с Саудом шли к илимке, чтобы поглядеть и лодку, и товары, и людей. Обрадовались, что встретился знакомый человек. Поравнялись. Игнашка Сауду до уха.

«Рослый, гадина, какой», — позавидовал Шагданча и рассыпал перед Саудом много слов о ружье, о покруте, о гостинцах.