Большой дом. Пожар

— Но позволь мне сказать: проживи я еще сто лет, и все равно буду говорить то же самое.

— Прекрасно, говори себе. Говори как можно больше. Но я убежден в одном: человека нельзя упрекать за то, что он плохо живет, если он не свободен.

— Что до меня, — проговорил Бен-Юб, — я могу располагать собой: я свободен.

— Ты можешь считать себя свободным. Но про твой народ этого нельзя сказать. В таком случае ты тоже не свободен. Ибо ты не существуешь вне своего народа. Разве рука может жить отдельно от тела? И, однако, смотря на нее, можно подумать, что она действует самостоятельно; или вот мои пальцы, которые будто берут все, что захотят. Так и ты неотделим от своих братьев по крови.

— Во всяком случае я был бы рад, — сказал Бен-Юб, — очень рад… Я хотел бы, чтобы все люди были, как цветы… А пока что мы оскорбляем жизнь.

Слово взял Иссани Исса:

— Если мы все собрались сегодня, то это именно для того, чтобы мир перестал подвергаться оскорблениям.

Это было первое собрание. Хамид Сарадж понимал, что надо дать людям выговориться. Нельзя было считать это время потерянным. Разговоры не имели прямого отношения к собранию. Напротив. Хамид многое узнавал из сказанного и понимал, что теперь феллахи говорят вполне откровенно. Каждый говорил то, что думал, без робости и без стеснения. А это было главное.

Присутствующие уже начали беспокоиться, не слишком ли затянулся спор двух мужчин, когда в разговор вмешался Бен-Салем Адда:

— Почему вы молчите о колонистах? Все, что вы сказали, рассудительно и мудро. Но к чему все это? Вы ни единым словом не обмолвились о тех, кто поселился здесь на наше горе. От них и пошли все беды! Говоря о зле и умалчивая о его виновниках, вы только зря мелете языком. Мы жалкие люди, согласен! Но это потому, что мы слишком заняты злом и недостаточно интересуемся его причиной. А говорить надо именно о виновниках зла. Я прошу прощения у присутствующих, у всех вас, люди. Если я сказал об этом, то потому, что, сдается мне, именно так надо рассуждать.

Бен-Салем Адда выкрикнул все это с излишним возбуждением. Его худое лицо говорило о горькой нищете обездоленного алжирца. Однако никто ничего не ответил.

У феллаха Бен-Салема Адда — горячая кровь. Не стоило на него сердиться: он никого не хотел обидеть.

Но вопрос был поставлен. И странное дело: можно было подумать, что никто этого не ожидал.

Феллахи были удивлены, но не разгневаны, как недавно. Нет, они стали только еще мрачнее и задумчивее.

Хамид Сарадж был доволен. Вопрос поставлен правильно. Ему захотелось первому ответить Бен-Салему Адда. Но Сид Али уже взял слово.

— Нигде в мире, конечно, пришельцы не были лучше встречены, чем французы у нас. А как ответили они на нашу дружбу, которая была настоящей, искренней? Клянусь в этом землей, по которой мы все ступаем. Как они ответили? Равнодушием, а чаще всего презрением. Они не пожелали видеть в нас людей, равных себе. Выказали нам пренебрежение. Мы знаем цену своей дружбе. И мы, не колеблясь, отдали свое сердце. А кому, спрашивается? Эти люди оказались недостойными дружбы. Они попрали ее ногами! Они создали себе богов и хотели, чтобы и мы преклонялись перед ними. Да будут благословенны твои предки, Бен-Салем: ты дал мне возможность высказать то, что было у меня на сердце.

Сид Али был простой феллах, но он так и сказал: эти люди оказались недостойными дружбы, они попрали ее ногами.

С ним очень считались во всей округе. Вместе с другими феллахами он решал всякие дела, шел ли вопрос о разводе или о ссоре, которую требовалось уладить… Чаще всего о каком-нибудь деле чести. Свое мнение он высказывал после зрелого размышления, и оно обычно бывало принято. Люди благословляли небо за то, что оно ниспослало им такого руководителя.

Сид Али еще раз попросил слова.