Большой формат: экранная культура в эпоху трансмедийности. Часть 1

Сначала, как нам представляется, существовало некое умопостигаемое художественное целое, без берегов, без ясно очерченных границ, без жесткой закрытой формы. В этом целом могли сколько угодно возникать нелинейные, алогичные, с повторами и вариациями, периоды развития творческой материи. Одной из древних ее форм было мифотворчество, пространство созидания и циркуляции бродячих сюжетов, образов, мотивов. Мифы, сказки, легенды, сказания содержали массивы сюжетов со стабильным кругом персонажей. Сюжеты были связаны логикой единого цикла или являлись вариациями одной и той же линии повествования о судьбе одного или нескольких персонажей. Все это похоже на ненаписанные «бесформенные» романы, неснятые сериалы, непоставленные представления – большие художественные формы, не получившие внятного воплощения в материи какого-либо искусства. На самом деле, конечно же, речь идет о прямо противоположной последовательности: экранные искусства сознательно и бессознательно продолжают эстетические традиции больших форм, сформировавшихся в литературе, театре, изобразительных искусствах.

Устное сказительство, целенаправленное устное повествование перед какой-либо аудиторией есть уже достаточно ясно оформившаяся модель большой повествовательной, а точнее, повествовательно-зрелищной формы. Даже само «витание в воздухе» мифологических сюжетов, преданий, легенд, частые апелляции к ним людей в процессе повседневного бытия, рассказы от случая к случаю – все это подразумевает длительную подключенность воспринимающего сознания к рассредоточенному во времени бытия конгломерату подвижных, взаимосвязанных форм, более или менее завершенных и совершенных. Бесконечность духовной мыслительной деятельности, безбрежность фантазии взывает к необходимости в больших художественных формах. Как писал Голосовкер, определяя логику желания и творческой воли для античного мифа, «для желания нет предела», «для желания нет невозможного» [120]. А потому «напрасно иные из современных мыслителей полагают, что замкнутый космос античного человека исключает идеи безначальности и бесконечной глубины иных тайн… Сознание эллина… знало об этой бездне великой бесконечности, как знало и о бездне бесконечности малого, об анаксимандровом „апейрон“» [121]. К бесконечности стремится человек – в режиме бесконечного творчества, в созидании формы «без берегов» или с весьма далекими, затуманенными границами.

В процессе мифотворчества происходит взаимодействие ритмов повседневного бытия, ритмов сочинительства – и ритмов восприятия сочиняемого. Важна сама невозможность разграничить эти ритмы со всей строгостью и отчетливостью, невозможность отделить саму художественную творческую форму от непрерывной работы человеческого сознания. Последнее же, в силу родственности процессов мышления и воображения, по Выготскому [122], занято не только созиданием определенной формы, но и многими иными размышлениями, обретением знания, решением вопросов, связанных с окружающей реальностью.

Одна из основ человеческой природы – глубокая потребность идти по жизни и развиваться вместе с художественной реальностью или, шире, «второй реальностью», пускай и не предполагающей очевидной художественности, однако являющейся продуктом сочинительства, обработки жизненных наблюдений и развития фантазий, селекции и композиции символических форм, которые тоже развиваются, развертываются, могут постоянно быть и одновременно становиться.

Д. В. Трубочкин не случайно начинает разговор об античной литературе с анализа традиции устного многочасового исполнения произведений как художественной литературы, так и нехудожественной, то есть сочинений на темы истории, политики. «Римский император Клавдий, живший в I веке, написав по-гречески два больших исторических сочинения, издал указ о том, чтобы в знаменитой Александрийской библиотеке ежегодно устраивалось их публичное чтение от начала и до конца. Если у кого-нибудь этот указ и вызывал усмешку, то явно не из-за длительности или публичности чтения. Известно, что еще Геродот читал публично главы из своей „Истории“ во время Олимпийских игр, при большом стечении народа. Клавдий не придумал здесь ничего нового: многодневые публичные чтения больших книг в эллинистических публичных библиотеках было делом обычным; завсегдатаев Александрийской библиотеки могла смущать только регулярность таких чтений, подобающих разве Гомеровской „Илиаде“…» [123]

Именно для многочасовых публичных исполнений во время больших праздников создавались «Илиада» и «Одиссея», как полагают современные исследователи. Вероятно, «Илиада» исполнялась в три вечера, а «Одиссея» – в два вечера, унося слушателей в мир великого героического прошлого [124].