Большой формат: экранная культура в эпоху трансмедийности. Часть 1

Готовность к длительному процессу письменного повествования о своей жизни и жизни отдельных смертных, как и сама потребность в постоянном писательстве, расцветает в эпоху Ренессанса и становится показательным элементов бытия творческого человека. Л. М. Баткин обращает внимание на то, что «жить значило для Петрарки писать. Писать – и значило жить» [128]. Петрарка описывал свой быт как полностью пропитанный сочинительством и чтением: «…пока меня стригут и бреют, имею привычку читать, или писать, или слушать чтецов, или диктовать писцам; и даже не помню, чтоб доводилось прочесть подобное о ком-либо, – имею обыкновение заниматься тем же самым за ужином и во время поездок верхом. Ты изумишься, но часто я таким образом, сидя на коне, одновременно достигал завершения и пути, и стихотворения» [129]. И существенны не только преданность сочинительству и восприятию текстов как главному стержню, организующему жизнь и способному ее продлевать, но и осознанный декларативный характер такого бытия: «для историка культуры важней, в конечном счете, то, что этот человек (Петрарка – Е.С.), размышляющий и сочиняющий днем и ночью, во время верховой езды, еды, бритья, человек, даже во сне не расстающийся с пером под подушкой, – именно таким выглядит в собственных глазах, таким хочет быть и остаться в памяти человечества» [130].

Андреа дель Кастаньо.Портрет Петрарки. Около 1450. Фреска виллы Кардуччо под Флоренцией. Ныне – галерея Уфици.

В сущности, речь идет о превращении в неразрывное целое осознанных творческих процессов и процесса повседневной жизни личности. Л. М. Баткин подчеркивал значимость потребности художника, в данном случае писателя, улавливать мир сквозь «Я» и «Я» как особый мир [131]. «Известно, что много позже это завораживающее кружение, погоня за собственным хвостом, станет для искусства одним из наиважнейших сюжетов. Ср. с темой „художник в своей мастерской“ или „художник и его модель“ в новоевропейской живописи; или же с разыгрыванием спектакля внутри спектакля (начиная с „Гамлета“); или с мотивом „снимается кино“ в кино» [132].

Потребность в превращении творчества в перманентность может вести как к повышенной саморефлексии отдельного художника, так и к своего рода моде на творчество. Баткин пишет о том, как в эпистоле аббату Петру о «неизлечимой болезни писательства» Петрарка рисует картину повального увлечения искусством и сочинением литературных произведений, когда «каретники, суконщики, землепашцы, побросав плуги и другие инструменты своих ремесел, судачат о Музах и Аполлоне», вовлекаясь в «чуму сочинительства», которой всех заразил не кто иной, как Петрарка [133], проявляя в этом жажду размыкания собственного «Я».

Это лишь один из примеров тех сложных процессов взаимодействия и взаимообогащения повседневной жизни и формотворчества, всегда встречающихся на «территории» творческой личности, занята ли она своим сознательным утверждением или нет. (И это относится не только к литературному творчеству.) Как пишет О. А. Кривцун, «можно сделать достаточно дерзкое обобщение: не существует уж такой непримиримой оппозиции, как природа и человек, как нет и непреодолимой пропасти между Я – и не-Я. В поисках своего бытийного тождества человек все время всматривается в Другого» [134]. Исследователь говорит о «неостановимом круговороте его (художника – Е. С.) творческих порывов – проявлении надчеловеческой субстанции, объективного хода вещей. Это, однако, не отменяет проблемы поиска человеческого, личностного начала художника. Как бы мы ни подчеркивали иррациональную силу таланта, реализация его связана не только с некими силами вне нас, но и через включение автора в многомерную череду значимых для него внехудожественных повседневных отношений, живых впечатлений, эмоциональных предпочтений» [135].

Поэтому, на наш взгляд, большие художественные формы в той же степени можно считать внутренним диалогом человека с повседневным бытием, в какой и проявлением его Я, тяготеющего к экстериоризации, к воплощению во внешнем мире, к «о-формленности».

Показательно, что О. А. Крицун подчеркивает, что «не только в жизни художника, но и в жизни любого человека происходит этот взаимообмен и взаимное притяжение: проба на прочность и сокрушение на уровне какого-то нового основания оппозиций „свой“ и „чужой“. Только у обычного человека внутренние путешествия по поиску своего Я более одномерны. У художника эти путешествия – красочнее, рельефнее, осязаемее, смелее, самозабвеннее» [136].