Большой театр. Секреты колыбели русского балета от Екатерины II до наших дней

Малиновская зачищала ряды талантов. Когда стало очевидно, что эстетические инновации и артистические разработки попадут под запрет, она перевела хореографов и их любимых учеников в камерные и детские театры, кабаре, цирки и кино. Горский остался, но сошел с ума. Его положили в психбольницу в 1924 году, когда обнаружили голым и бессвязно лепечущим что-то в коридоре Большого. Другие дарования, гораздо больше осуждаемые, ушли из-за страха, что старая гвардия отвергнет их эксперименты. Прогрессивный лидер Касьян Голейзовский[463] теперь раскрывал таланты в театре-кабаре «Летучая мышь», немых фильмах, студии[464] при театральном училище и на пролетарских культурных площадках. Он ставил танцы с практически обнаженными исполнителями под музыку Скрябина и создавал провокационные спектакли для детей — наподобие «Макса и Морица». Большой неоднократно приглашал Голейзовского вернуться, но его проекты продолжали отвергать. Однако «Красные маски» по рассказу Эдгара По директорат счел живым и свежим балетом. Декорации и костюмы вызывали в памяти маскарады из прошлого Большого. Задумывалось напряженное, эротическое и жестокое зрелище, но одновременно с ясной аллегорией распада феодального строя под действием обстоятельств: чумы. Посыл — перед смертью все равны, даже обитатели роскошного замка — аудитория должна была соотнести с последними днями Российской империи под властью царя Николая II. Но «Красные маски» так и не появились на сцене. Малиновская сочла репетиции «нервными», с атмосферой не менее зловещей, чем декорации, изображавшие черно-красную комнату. Голейзовский был раздавлен, у него начались истерики, а вскоре появились слухи о его связи с «порнографией»[465]. Директор созвала комиссию, чтобы провести расследование.

«Красные маски» в итоге заменили намного более пресным балетом, «Щелкунчиком» версии Горского, где не было грустных переживаний и отсутствовала фея Драже. Два года спустя Голейзовского простили и дали право поставить библейскую притчу «Иосиф Прекрасный». Танцы были свободными и разнообразными, как и калейдоскопическое слияние форм и стилей, плавности и скульптурности. Тщательно продуманные декорации состояли из многочисленных платформ, под странными углами соединенных мостиками. И как только амбициозность и амбивалентность проекта стала очевидна, балет вместе с создателем убрали из Большого, переместив в «экспериментальный» филиал[466].

Малиновская не оплакивала потерю артистов и хореографов, и можно отметить, что, хоть ее сверхконсервативная позиция нанесла вред Большому во время культурной революции «общедоступного искусства», это оградило театр от серьезных обвинений, присущих сталинской эре. Возможно, сиюминутные жертвы обеспечили выигрыш на будущее. Однако тревожный дух 1920-х демонстрировал ее крах, когда менее одаренные члены труппы, на которых держался театр, начали уходить по творческим и финансовым причинам.

Например, в течение сезона 1922–1923 гг. 57 членов оркестра перешли в Персимфанс[467] — оркестр, выступавший без дирижера. Вместо того, чтобы наблюдать за дирижером на подиуме, музыканты располагались в кругу лицом к друг другу, самостоятельно отслеживали, когда вступать, и вместе держали ритм. Другие музыканты театра нашли работу в кафе и ресторанах. Когда Малиновская грозила увольнением, они вступали с ней в борьбу с помощью масштабной организации РАБИС[468] (Всесоюзный профессиональный союз работников искусства), которая обвиняла директора в диктаторском, антикоммунистическом руководстве. Хор, опера и балет в какой-то момент присоединились к нападкам. Малиновская была вынуждена создать комиссию, чьей единственной задачей было урегулирование конфликтов, но ее представители сами стали в них участвовать. Тогда руководительница обратилась к покровителям из комиссариата, и те отправили письмо Сталину (он тогда был главой бюро Центрального комитета), чтобы защитить ее честь и предотвратить арест. «Обвинения товарища Малиновской в отвержении коммунистических принципов, покровительстве буржуазных элементов, протекционизме и других ужасных преступлениях бессмысленны и беспочвенны», — писали они[469].