Бонус Дамиена

Ева со вздохом кладёт голову мне на плечо, а я мечтаю о волшебном ластике, способном стереть из моей истории плохие поступки. Да, она совершенно права в своих догадках – было именно то, о чём она подумала. Было в самом позорном и самом постыдном исполнении – у меня не было эрекции, а Мел упорно билась над ней, впервые столкнувшись с моей импотенцией. Да, я ничего не хотел. Впервые влюбился, впервые поссорился с любимой девушкой, мозгов не было, достоинства тоже, как и понимания таких простых, но важных вещей – судьба двоих в руках мужчины, в его стальной хватке и непоколебимости принятых решений. Допустил ошибку – исправляй – так просто. Но в свои девятнадцать я ещё не научился ответственности и впервые познал любовь – состояние души, в котором проблему не выбросишь, не зальёшь глазурью секса с другой, не пересидишь, не хватит ни одного дня, ни пяти. Внутренности выворачивает наизнанку, болит абсолютно всё, что может болеть, а ты лежишь плашмя и ничего, вот вообще ничего не хочешь кроме одного – обнять её. Хотя бы просто обнять.

Мел рыдала, потому что её старания не увенчались успехом, а мне было настолько плохо, что даже не стыдно. Я просто свалил к Рону и жил оставшиеся четыре дня у него, хоть и ненавидел его алкоголичку мать, неоднократно предлагавшую себя в качестве утешения. А я никогда не был ненасытным потребителем женских тел, мне всегда хватало одной, а когда узнал, что такое любить, понял, что я, наверное, моногамен. Поэтому сейчас, когда Ева пытается докопаться до сути, моя миссия – поберечь её и без того израненное сердце, ведь эта неприглядная правда никому не нужна и в первую очередь ей. Ведь повзрослевший я не просто храню верность своей женщине, теперь мне хорошо известна цена предательства. Мир и покой в моей семье, всегда счастливые глаза жены и детей – вот мои ориентиры, цели и достижения. Я не изменник, теперь это знаю. А юность – она полна шишек, царапин и порезов, и хорошо бы, если б они были только в ней. В сравнении с остальными событиями нашей жизни та моя оплошность в гостеприимной постели Мел уже не имеет никакого значения. Важно только одно:

– Ты единственная, Ева. Других больше нет, и никогда не будет. Просто почувствуй меня! Пожалуйста!

– Я чувствую, – шепчет.

Внезапно меняет тему, а в голосе боль:

– Ты сказал тогда, что я скатилась в неполноценность.

И самое дикое то, что я не помню, когда именно такое выдал.

– Не знаю, что было хуже: твои слова или холодность и отрешённость. Ты хладнокровно отказался от меня.

Боже! Теперь, кажется, понял:

– Ева… – пытаюсь начать, – Ева…

Я закрываю на мгновение глаза и прижимаю к ним пальцы. Мне сложно пережить этот момент, сердце опять захлёбывается отсутствием ритма, и хотя я хорошо понимаю, чем это опасно для меня, поблажек выдавать себе не намерен:

– Ева, – снова начинаю, – я ведь тогда собственной рукой вырвал себе сердце, и это было больнее, чем признание родителей.

– Разве? – не верит. – Ты выглядел так уверенно в своих хлопотах о благополучии жены и запланированного ребёнка.

– Выглядел. Этому навыку с годами учишься. Я дважды принял решение, и оба раза был уверен в его неоспоримой правильности. Твоя болезнь заставила усомниться, и одно это маленькое сомнение завалило всё строение. А наше уединение в родительском доме выявило и доказало истину: я жил во лжи и фальши, заменил истинные ценности муляжами. Играя роль примерного семьянина, потерял себя, свою личность. Ева… несмотря на весь ужас причины, по которой мы оказались один на один в четырёх стенах, я почувствовал привкус счастья во рту. В любой момент я мог вернуться к привычной жизни, быть тем, кем успел стать, но в первый же наш день вместе понял, что не сделаю этого. Какой дурак променяет счастье на карьеру? Я наблюдал за тем, как ты завариваешь для меня зелёный чай и млел. Ты заходила проверить, не дует ли из моего окна, и я слушал в темноте твоё дыхание. Моё счастье ходило перед глазами, только руку протяни и сможешь дотронуться. Я понял, что карьеры не будет.  И хотя ты заболела, даже больная делала меня счастливым.

– Ты ничего не хочешь мне сказать? – внезапно спрашивает.

– А должен?

– Думаю, да. Я бы хотела доверия и взрослости в твоём ко мне отношении.

– Ева, я никогда ещё не был настолько близок к зрелости, как сейчас. Разве не видишь? Не чувствуешь её? В каждом слове, поступке, взгляде на мир.

– Чувствую. Очень хорошо чувствую. Но… ты вот только что напомнил мне о счастье смотреть на мир осознанно. На реальный мир, – уточняет, поправляя непослушную прядь волос, упрямо выбивающуюся из ещё влажной после душа копны. – Я бы хотела быть тебе опорой. Такой же точно, какой стал для меня ты!

– Неожиданно и приятно! – усмехаюсь и тянусь рукой к её спине, поглаживаю ладонью, млея от этого простого прикосновения.

Но Ева не откликается уже ставшей привычной мягкостью, не ластится, не стремится обнять. Я чувствую её, всегда чувствую, и сейчас уже практически уверен в том, что в ближайшие мгновения получу нечто неординарное. И как всегда не ошибаюсь:

– Что это? – вопрошает тоном строжайшей учительницы.