Бонус Дамиена

Я очень хорошо осознаю вес ответственности, который теперь несу, понимаю, кем стал для неё, и не имею права ранить. Даже самая маленькая, крошечная обида способна нанести ей непоправимый урон. А предательство или даже двусмысленный неосторожный шаг просто убьёт её. Ева не просто уязвима, она стала хрупкой, как тонкий хрустальный шар – одно неловкое движение, и в твоих руках осколки.

– Я есть хочу, а ты? – вдруг спрашивает.

– И я, – вру, иначе она ещё долго будет лежать вот так, голодная.

5

Мы спускаемся на нашу кухню, не так давно соединённую со столовой, открывающей вид на самую большую воду в Ванкувере – залив. Ноябрь, но день сегодня выдался яркий, солнечный, красивый.

– Смотри, какое солнце сегодня яркое! – восхищается, освещая своей улыбкой наш дом ярче самого солнца. – Это потому что ты приехал!

И это утверждение, как, собственно, и просто факт наличия моей счастливой жены рядом, заставляет меня улыбнуться.

I started a joke The Bee Gees

Я чищу мандарин, Ева наблюдает. Её сладкие губы сложены многозначительной трубочкой, в глазах нечто, похожее то ли на иронию, то ли на загадочность. Случаются моменты, как сейчас, например, когда я не могу прочесть выражения её лица. Она всегда для меня загадка, ребус повышенной сложности и это интригует.

Наконец Ева улыбается и, подложив ладонь под щёку, задаёт мне свою очередную задачку:

– Ты даже мандарин не как все нормальные люди чистишь!

– Почему это?

– Ну, простые смертные ковыряют кожуру ногтём, и только продуманный Дамиен делает крестообразный надрез, чтобы технично снять идентичные оранжевые лепестки.

– Так проще же! И быстрее, – объясняю.

– Да. Иногда я думаю: «Интересно, как устроен его мозг?».

– Обычно устроен! Нормально. Я не жалуюсь.

– Ну почему же сразу «жалуюсь»? Как раз наоборот: все мы – просто масса, и только Дамиен – особенный.

Вот как понять: стебётся или серьёзно рассуждает?

И вот она раскрывает карты:

– Помнишь, мы ездили всем классом на ферму перед Хэллоуином? Ну, типа fieldtrip, в октябре это было… Кажется, четвёртый класс … или пятый. Не важно.

Ева задумчиво отводит глаза, настраивая фокус на кадры памяти, стараясь выудить из неё побольше деталей. Догадываюсь, что эти внезапные воспоминания неспроста, но понятия не имею, к чему всё придёт. Это же ЕВА. Моя Ева…

– Ну так вот, я забыла ланч.

Моё сердце сжимается, как лимон в ожидании соковыжималки.

– Голодала, помню, выгребала из карманов крошки позапрошлогоднего печенья…

Смотрит в глаза, сощурившись. Изучает мою физиономию. Реакции мои исследует, а я – глыба, ни единой мышцей себя не выдам.

– Я думала, что это ты вышвырнул мой ланчбокс. Дома ещё.

Евин взгляд – это не просто взгляд. Иногда мне кажется, что она хватает меня им за горло.

– Так и было, – сознаюсь.

– Сволочь!

– Точно. С этим сложно не согласиться.

Ну а как иначе? Да, помню, да, стыдно. Сейчас сам бы руки себе оторвал.

– Помнишь, дети же не могли едой делиться. Это было запрещено из-за аллергий или ещё какой-то фигни. Так что, мне было тяжко… – сообщает, вглядываясь своими шоколадинами.

Чёрт, до чего же я люблю её глаза! Сам не понимаю, как и почему эти блестящие тёмно-коричневые радужки имеют на меня такое мощное воздействие. Я ощущаю сентиментальность… Щемящее в груди чувство, желание принадлежать и владеть безраздельно. Такое умеет творить со мной только Ева.

– Потом нашла в своём рюкзаке два мандарина.

Чёрт.

– Больших таких, сочных, с синими наклейками. Знаешь, – вынимает из моих рук очищенную дольку, бросает в рот и, жуя, продолжает, – никогда ещё мандарины не были настолько вкусными, как в тот дурацкий день.

И снова пронзительный шоколадный взгляд.

– Ну, Ева… когда человек голоден, всё кажется вкусным.

– Да-да, возможно, – соглашается. – Интересно только, откуда они взялись?

– Поклонник подбросил?

– В девять лет? Поклонник?

– Ну, а почему нет? Ты всегда была симпатичной!

– Симпатичной? Серьёзно? – щурится. – А почему дома у нас были такие же точно мандарины с синими наклейками?

– Потому что все покупали их в Костко!

– Ну да, ну да. А потом ещё каким-то чудом в кармане моей куртки нашлись сырные палочки. Точь в точь такие же, как те, что лежали дома в холодильнике в картонной коробке.

Моё лицо вытягивается против моей воли. Идиотская предательская улыбка сражается с выдержкой и явно одерживает победу. Представляю, как нелепо всё это выглядит со стороны.

Ева кивает головой, оторвав, наконец, от меня свои зондирующие глаза, словно чувствуя мою потребность вдохнуть спокойно. Не понимаю сам, почему меня так задевают её воспоминания. Именно сейчас.

– Заботился? – снова глаза в глаза – дала немного передохнуть и хватит. – Она такая… живая, трепетная, эта твоя забота.

Забота, пробивающая свои первые ростки сквозь беспросветную дурь и глупость.

– Я сразу поняла, что это ты.

Чёрт.

Чёрт, чёрт, чёрт. Старею, потому что все силы души и организма брошены на борьбу с той влагой, которая просто уже рвётся вон. Не могу это выдержать, встаю и направляюсь к холодильнику, силясь то ли отвлечь себя, то ли спрятаться.