Божественный лик Византии

Некоторую альтернативу поступку Андроника I явил пример Михаила VIII Палеолога (1261—1282), добившегося при малолетнем императоре Иоанне IV Ласкарисе (1258—1261) присвоения себе императорского титула, а потом отстранивший соправителя от власти (но не убивший его!). Пожалуй, это был едва ли не единственный случай, когда «многоцарствие», если бы оно сохранилось, могло привести к бедам. И поступок Палеолога был в известной степени вынужденным.

В дальнейшем император Андроник II Старший (1282—1328) соцарствовал со своим сыном Михаилом IX Палеологом (1295—1320), а после его смерти с внуком Андроником III Младшим (1328—1341). Но, пожалуй, наибольшие приключения выпали на долю сына Андроника III императора Иоанна V Палеолога (1341—1391). В определенные минуты он делил свою власть с целым сонмом василевсов: Иоанном VI Кантакузеном (1347—1354), Андроником IV Палеологом (1376—1379) и Иоанном VII Палеологом (1390). Если учесть, что помимо них императорский венец носили на своих главах его мать императрица Анна Савойская, признанная соправительницей сына в 1341 г., жена Иоанна V Палеолога Елена Кантакузен и супруга Иоанна VI Кантакузена Ирина, то количество императоров впечатляет. Однажды возникла идея венчать на царство еще и сына Иоанна Кантакузена Матфея, но сам отец благоразумно отказался от нее[1329].

III

Как мы видели, наподобие других многочисленных явлений из истории Византии «многоцарствие» преследовало не одну, а несколько целей. Вернее сказать, появившись на свет как сугубо практический институт, не обусловленный никакими теоретическими соображениями, оно охотно применялось в самых разных случаях, подтверждая тем самым свою востребованность и даже в известной степени универсальность. В некоторых случаях «многоцарствие» помогало обеспечить стабильность власти и отсечь поползновения конкурентов на царский престол. В других – выступало умиротворяющим средством для внутриполитической жизни Византийской империи. А при иных обстоятельствах просто позволяло лишить политическую интригу ее главного козыря, и в случае необходимости выбрать лучшего из числа разных лиц, признав таковыми сразу нескольких претендентов. Византийцы справедливо полагали, что «худой мир лучше доброй ссоры» и, уповая на милость Бога, откладывали решение вопроса на Его волю.

Возникает несколько естественных вопросов, в том числе и такой: почему «многоцарствие» как явление явило себя не во времена языческой Римской империи, а православной Византии? На самом деле ответ достаточно прост. Для римлян времен ранней Империи вопрос о «многоцарствии» не стоял, поскольку, как указывалось выше, с точки зрения римского права власть императора изначально считалась сверхординарной, и лишь постепенно цари присоединяли к себе компетенцию республиканских органов. Поэтому наличие двух и более императоров стало бы абсурдом. Исключение составила диоклетиановская «тетрархия», но она основывалась на «административном» мотиве.

И совсем другое дело – Византия, где идея императорской власти окончательно оформилась и засверкала всеми своими гранями. Не позднее царствия св. Юстиниана Великого оформилось убеждение, что все органы, учреждения и должностные лица Римской империи, включая даже священноначалие, получали свои административноуправленческие, законодательные и судебные полномочия единственно от императора, как источника власти и права. Это была блистательная церковноимперская пирамида с василевсом во главе, викарием Христа на земле, главой духовного управления и гарантом справедливости в Римском государстве.

Далеко не всегда конкретный носитель царского титула соответствовал своему высочайшему предназначению – для искренне верующей души, тяготящейся властью и осознававшей груз ответственности перед Богом, власть всегда тяжкий крест. Хрестоматийно звучат слова императора Михаила VIII Палеолога: «Я не искал трона, но был вынужден принять его как достойнейший». И потому византийцы не видели ничего плохого и странного в том, что груз императорской власти с царем в случае необходимости разделит ктото еще – при условии, конечно, что само императорство останется единоличным и нераздельным.

Понимание феномена «многоцарствия» для нас затруднено не тем, что сегодня практически невозможно найти современный его аналог, который можно было бы увидеть воочию и оценить. И не потому, что само по себе «многоцарствие» абсурдно и нелепо – многократные примеры из византийской истории убеждают нас в обратном. А исключительно по той причине, что наше сознание перестало быть органичным: мы легко делим, но с величайшим трудом способны интегрировать явления – первый признак апостасичности современного мира.