Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Уж мне эти либералы! Как славно проповедуют, защищают права человека, а посмотри, кто дерется, кто угнетает крестьян, кто их разоряет? Все либералы. Я получил жалобу из Подольска. Петр Львович Давыдов поехал в Киев; по просьбе Трубецкого дал я ему и приказ. Является в Подольск – нет лошадей! – Позовите почтмейстера. Является почтальон с книгою, чтобы показать, что все лошади в разгоне и поехавший недавно должен был 9 лошадей нанять; но его превосходительство книгу швырнул на пол и избил своими руками в кровь бедного почтальона. Он-то чем виноват? Я писал губернатору, чтобы вместе сделать следствие на месте. Небольсин просил меня дело замять, но могу ли я не защитить своего подчиненного и отдавать их в обиду? Я отвечал, что не могу не произвести следствия, чтобы узнать правду, и все, что могу сделать, это не доносить Департаменту, а дождаться возвращения Давыдова и выслушать также и его; ежели он удовлетворит обиженного и сей жалобы не возобновит, то и дело так кончится, а то Давыдову будет нехорошо за его самоуправство. Скажи мне мнение твое.

Александр. Москва, 19 мая 1833 года

Итак, Беррийская разрешилась итальяночкой. Я знавал Лукезиев в Неаполе и Палермо: фамилия небогатая, незнатная. Отпустят ли ее? Я думаю, она убралась бы и прежде шести недель, по требованию ордонансов.

Чаадаев отправился на юг и будет обратно чрез несколько месяцев. Ну-с! Я чаю, Гедеонов в восхищении, попал в свою стихию актерскую, то есть актрисскую. Директорство театров лучше удалось директорства почт. Большой пролаза и, верно, будет уметь подбиться к князю Петру Михайловичу; а мне, кажется, дай 100 тысяч в год, – не пошел бы в эту поганую должность. Здесь по двору был он полезен, и трудно будет его заместить, знал Москву и все лица хорошо.

Не поверишь, какой восторг здесь между купцами после счастия, которое имело купечество, – обедать у государя. Все говорят об обеде сем и о выставке. Вот что называю я истинным либеральством: милости такие государя к подданным, поощрения полезных трудов, ласка без фамильярства. Велик наш государь! Знаешь ли, что, ежели бы я не имел мое теперешнее место, не оставляющее мне ничего желать, я бы сладкой работою почитал быть при государе, не как историограф (к чему не имею довольно способностей), но просто вести записки, копить материалы для будущего его историка. Есть ли день без какой-нибудь прекрасной черты?

Константин. С.-Петербург, 23 мая 1833 года

Тормошат немилосердно. Надобно еще устраивать путешествие (строго между нами, ибо под секретом и мне сказали) государыни, которая изволит завтра ехать в Ревель. Оттуда, полагаю, воротится морем с императором. Посылаю на тракт, а Максимова нет, он уехал с государем. Без него я как без рук. Когда газеты возвестят, то и ты себе говори, а до того прошу молчать; ибо может путешествие не состояться, никто об оном не должен знать тогда, что было намерение, а узнают – так ни от кого более, как от меня.

Константин. С.-Петербург, 24 мая 1833 года

Сегодня императрица изволила отправиться, в сопровождении князя Петра Михайловича, в Ревель. Ночевать изволит в Гудлее, или близ сей станции у одной помещицы, а завтра прибыть в Ревель. Оттуда морем или сухим путем возвратится – еще неизвестно. Дай Господи, чтобы дорогою все шло хорошо. Трудно было приготовиться в столь короткое время, и еще не делая распоряжений гласно, для выставки по 50 лошадей на станции. Третьего дня я послал Фиалковского, вчера – чиновника и принял всевозможные меры насчет исправности.

Александр. Москва, 25 мая 1833 года

Я воротился очень поздно с похорон Софьи Петровны Тутолминой; меня так захватили, что теперь только успел снять с себя мундир, мой милый и любезнейший друг. Множество было народу, и народ все крупный, все власти, Сенат и очень много дам; слез было довольно, хотя давно начали уже оплакивать покойницу. От дома до церкви несли гроб на себе граф Никита Петрович Панин, Иван Васильевич и прочие родственники. Митрополит Филарет (чего никто не запомнит) шел пешком от дома до церкви; правда, недалеко, и погода прекраснейшая. Меня комендант и Лесовский взяли под руку и также потащили в процессию; но я, войдя в церковь и пробыв с четверть часа, уехал. Исполнил последний долг сколько мог. Кроме, что дела дома, надобно было и к Фавсту заехать на часочек. Живая не хороша была Софья Петровна, а теперь, в гробу, страшна; вонь нестерпимая, ибо живая уже портиться начала. Мучения ее были столь ужасны, что она призывала смерть и Бога о том молила. Печения мужа и родных столь ее трогали, что она часто повторяла: «Я умираю в блаженстве, жалею о вас, мои милые; но обо мне не жалейте, желайте моей кончины». 37 лет жила она с добрым этим, кротким мужем.