Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг.

Голова у него стала здорова, мысли ясны; видно, что все вниз сошло. Глаза мутны, часто страшны, дыхание тяжело, цвет лица мертвеца. Рихтер говорит, что месяцев 6 или 8 прежде, это был бы кризис, но теперь начало разрушения. Отобедав, поеду опять, ибо надобно будет и Софью Александровну поберечь, когда приедет. Дай Бог, чтобы еще застала. Я полагаю, что к вечеру все должно кончиться. Картина эта меня тронула. Человек с большим семейством, коего был благодетелем, и по стечению обстоятельств умирает один.

Александр. Москва, 16 июня 1833 года

Не стало нашего доброго Волкова! С началом нынешнего дня кончились его страдания и двухгодовая его болезнь.

Я не отходил все время от его постели. Сверх того, Озеров и Корсаков просили меня быть тут до приезда Софьи Александровны, не зная, что с нею делать, и боясь для нее худых последствий. Когда я приехал туда в восемь часов вечера, он метался, мучился, показывал губами великую жажду, руки его охолодевали, смотрел на нас, но, по-видимому, никого не узнавал. После начал он говорить или, лучше сказать, бредить, ибо, как я ни вслушивался, понял только слова: «старик», «да», «император» и «кончать», кои повторял чаще, почему заключают, что его занимала одна какая-нибудь мысль. Миквиц делал ему разные вопросы, но он не отвечал, только один раз открыл глаза, посмотрел на Миквица и сказал внятно: «Да!» В 11 часов, после сего последнего его слова, он впал в агонию.

На улице караулили Софью Александровну; она приехала к этому времени, остановила дрожки у ворот, выскочила и побежала к дому, только что успели нас предупредить. Григорий Александрович выбежал навстречу. «Куда вы, моя милая?» – «Я хочу видеть мужа своего». – «Но ему будет от этого плохо, и я за вас саму не отвечаю, потрясение может оказаться для вас пагубным». Не слушая ничего, пихает, идет вперед. Насилу ее остановили в комнате, смежной с больным, посадили на софу, прося несколько отдохнуть и обещая ее впустить после. Она дрожала как лист, смотрела на всех; тут были Брянчанинов, Озеров, двое Корсаковых, Рихтер, Миквиц, я и домашние. Дали ей воды, капель. Она угадывала, что худо; видно, что хотела сказать, но и не смела: «Он умер!» Всякий давал ей подробности о больном, а она все твердила: «Да пустите же меня!» Нельзя было, да и совестно ее останавливать. Брат Григорий и Миквиц взяли ее под руки. Увидав страдальца, она остановилась, посмотрела на него, в комнате горела только одна свеча. «Дайте сюда свечку», – сказала Софья Александровна, поднесли к лицу, и когда увидела обезображенное лицо Волкова, то вскричала: «Ах, боже мой!» Кажется, мысль ее была на него броситься, но Корсаков ее оттащил и посадил тут же на кресла, и она зарыдала. Миквиц, пользуясь сим счастливым оборотом, сказал: «Да, сударыня, плачьте; ибо мы его прежде потеряем». С трудом, но уговорили ее выйти.

Сцена была ужасная, ибо, глядя на нее, заплакал Волковской (сын Волкова), а там и мы все, тут стоявшие. Ее вывели в другую комнату, а там Корсаков уговорил ее идти в свой флигель полежать. «Булгаков придет вам сказать, ежели что-нибудь произойдет». До часу дышал он все еще, хотя и тяжело; все тело было уже как лед, кроме около желудка, где была еще теплота. Во втором часу дыхание стало редеть; лежа три часа неподвижно на правой щеке, он вдруг зубами заскрежетал, сделал сильное движение левым плечом и испустил дух. Я побежал сказать Корсакову, который сидел у сестры на постели. Я так был истомлен, что уехал домой. Миквиц говорит, что великое счастие, что Софья Александровна заплакала; он опасался худого, ибо у нее были сильные потери крови недавно, и ноги пухнут. Бог ее сохранит для бедного этого семейства. Скажи Пашке о его несчастий. Он должен радоваться, что отец мучиться перестал, мы все у Бога просили или выздоровление, или кончину. Провидение избрало последнее.

Каково же, брат, что такой человек, умирая, прослужив сорок лет почти, и в каких должностях, оставляет всего несколько мелкого серебра, да у жены 175 рублей всего? Я уверен, что милосердный государь пожалует вдове пенсию. Царство Небесное другу нашему, другу юных лет. Такие потери чувствительны.

Ныне молодежь старшему себя и не поклонится, посмотри-ка на стариков! Князь Кочубей пишет мне такое милое, вежливое письмо, благодарит – за что? За вежливости мои, а не понимает, что чин, лета, служба ставят мне в обязанность угождать ему. Да я и всякому стараюсь служить, сколько могу. Лег я очень поздно, а встал очень рано. Хотел тебе сообщить подробно о нашем добром Волкове, часто буду его вспоминать и чувствовать, что его недостает.