Братство ревнителей церковного обновления (группа «32-х» петербургских священников), 1903–1907. Документальная история и культурный контекст

Участники группы в разное время по-разному определяли степень обусловленности синодальных решений своей первой запиской. Так, в письме от 22 марта 1905 года свящ. Константин Аггеев намекал, что она могла иметь некоторое влияние на решения Синода: «Известны нам все детали Синодского заседания после нашей записки» (курсив наш. – Ю. Б.). Позднее же столичные священники, входившие в группу, настойчиво подчеркивали, что временное совпадение было случайным, и видение собора членами Синода и участниками группы в главном расходится. В предисловии к сборнику «К церковному собору» сообщалось: «Оказалось, что вечером 15 марта в его (митрополита. – Ю. Б.) покоях должны были собраться члены Св. Синода для обсуждения уже возбужденного правительством вопроса о преобразованиях в церковном управлении и созвании поместного собора. Высокопр<еосвященный> Антоний обещал сообщить и сообщил в этом собрании членам Св. Синода о представленной ему записке»[139]. В журнале «Церковно-общественная жизнь» члены группы высказались еще определеннее: «Первая брошюра, оттиск статьи, напечатанной в № 11 “Церковного вестника” за 1905 г., получила уже историческое значение – не по действительному влиянию своему на ход событий, а по случайному совпадению (курсив наш. – Ю. Б.) во времени появления с синодальным определением 22 марта о созыве Поместного собора русской Церкви. Так как эта статья представлена была предварительно митр. Антонию, как особое мнение 32-х столичных священников, всего за несколько дней до этого определения, то печать и увидела в ней причину решенной Синодом меры, повлиявшей при том на узкий характер ее»[140].

Главный пункт, по которому авторы записки постарались отмежеваться от синодальных постановлений, заключался в составе ожидаемого собора: «Но если в решении Синода еще можно было видеть желание ограничить состав первого поместного собора одними архиереями, в целях и интересах исключительно высшей иерархии, то уж совсем несправедливо было обвинять в том записку 32-х священников. Она настаивала на всецерковном соборе, а не на епископском или клерикальном»[141].

Свящ. Константин Аггеев высказывал подозрение, что единство епископов и пресвитеров, имевшее место во время встречи у митр. Антония 14 февраля, было нарушено именно в вопросе о составе будущего собора практически сразу после мартовских синодальных заседаний. Подробности о «революционном» заседании 22 марта, на котором решался вопрос о поместном соборе и восстановлении патриаршества, они узнали, скорее всего, от еп. Антония (Храповицкого) (Аггеев упоминает о совместном обеде с ним у А. П. Рождественского). Пересказывая в письме к другу подробности заседания Синода, о. Константин лишь в одном случае ставит под сомнение слова еп. Антония: «По словам еп. Антония, соборность в адресе понимается в широком смысле, т. е. с участием пресвитеров и мирян. Но мы ему не верим. У меня лично от прежнего пиетета к нему ничего не осталось, и на собраниях кружка я являюсь лицом, предостерегающим от этого епископа, по мнению которого Церковь – монашество. Неотложное наше дело в данную минуту – это добиться того, чтобы на первом же соборе были и пресвитеры, и миряне. “Не добьемся этого, – говорит, ныне уже архимандрит, Михаил (Семенов), – для последующих соборов это будет еще труднее…” Высказана была мысль деятельно работать в этом направлении. На следующее воскресенье о. Михаил представил нам все данные за то, чтобы на соборе были и пресвитеры, и миряне. Пойдем к Митрополиту. Будем печатать статьи в этом направлении. Постановлено просить и все другие города о возбуждении соответствующих петиций» (С. 302).