Британская шпионская сеть в Советской России. Воспоминания тайного агента МИ-6

Степановна что-то пробурчала, но я разобрал только слово «черти». Гвардейцы вытаскивали и грузили на грузовики и подводы мешки и тюки. В единственную дверь по одному выпускали людей, обыскав их и проверив документы. Женщинам разрешили идти, а мужчин, за исключением стариков и подростков, отправили в ближайший комиссариат.

— Что все это значит? — воскликнул я, когда мы двинулись по Забалканскому проспекту.

— Что значит, Иван Павлович? Вы что же, не понимаете? «Грабь!», «Долой свободную торговлю!», «Долой спекулянтов!» — вот что они говорят. Они это зовут «спекуляцией». Я, выходит, тоже «спекулянтка», — усмехнулась она. — Как вы думаете, я хоть раз получила работу на бирже труда, где числюсь уже три месяца? Или Варя, хотя мы обе ищем работу? Деньги, что оставил нам Иван Сергеевич, заканчиваются, но жить-то нам как-то надо, разве нет?

Степановна понизила голос.

— Вот мы и продали буфет… Да, — усмехнулась она, — мы продали его соседям снизу. Видно, и они «спекулянты». Пришли рано утром и потихоньку забрали его, а наш домком ничего об этом и не прознал!

Степановна громко засмеялась. Ей казалось это очень смешным.

Ведь всю вашу мебель, видите ли, полагалось зарегистрировать, так как она, дескать, принадлежит не вам, а обществу. Лишняя мебель подлежала конфискации в пользу рабочих, но обычно шла на обстановку в комнатах членов домкома или коммунистов, в ведение которых были переданы дома. Такое впечатление, что больше всего требовали себе коммунистические матросы. «Доброе утро, — говорили они, заходя к вам домой. — Позвольте, пожалуйста, посмотреть, сколько у вас мебели». Вот это требуется домкому, говорили потом они. Или очередной «рабочий» снял комнаты внизу. Это «партийный человек», то есть член Коммунистической партии, и, следовательно, имеет право на привилегии, и ему требуются кровать, диван и несколько кресел.

Спорить было бессмысленно, и некоторые попадали в беду, когда высказывали «товарищам» все, что о них думают. Мудрый и осмотрительный покорялся, помня, что, хотя многие из этих людей просто стремятся прибрать к рукам как можно больше, были среди них и другие, действительно считавшие, что таким образом распределяют собственность в интересах равенства и братства.

Но хитрый и ловкий восклицал: «Дорогие товарищи, я очень рад! Ваш товарищ „партийный“? О, как интересно, я ведь и сам собираюсь вступить в партию. Вот буквально вчера я приберег для вас мебель. Что до этого дивана, который вы просите, его, право слово, никак нельзя забрать, но зато в другой комнате есть кушетка, которую вы можете взять. И эту картину, конечно, я охотно подарил бы вам, но прошу вас поверить, это семейная реликвия. Кроме того, один художник на прошлой неделе сказал мне, что это очень плохая картина. Может быть, вы возьмете вон ту? Она, по его словам, намного лучше».

И потом ты показывал им какую-нибудь старую развалюху, но желательно покрупнее. Затем предлагал им чай и извинялся, что не можешь угостить их ничем, кроме корочки хлеба. Объяснял, что хочешь быть коммунистом-«идеалистом» и совесть не дает тебе покупать деликатесы у «спекулянтов».

Гости вряд ли стали бы задерживаться ради твоих корок, но если бы тебе удалось впечатлить их своей преданностью советскому режиму, они уже не так придирчиво стали бы относиться к столь перспективному кандидату в товарищи.

Но Степановне такая хитрость была чужда. Напротив, она отличалась опрометчивой прямотой, и я дивился, как она еще не нажила себе бед.

Степановна и Варя часто ходили в оперу, а по возвращении домой увлеченно обсуждали достоинства и недостатки тех или иных исполнителей.

— Мне не понравился тот, что сегодня пел партию Ленского, — говорила одна. — Блеял, как овца, да и играл топорно.

Или:

— У такого-то голос и вправду почти так же хорош, как у Шаляпина, за исключением самых низких нот, но, конечно, Шаляпин играет намного мощнее.

— Степановна, — как-то раз сказал я, — а раньше, до революции, вы ходили в оперу?

— Да, — ответила она, — мы ходили в Народный дом.

Народный дом — это большой театр, построенный для народа царем[32].

— А в императорские театры, в Мариинку на оперу или балет?

— Нет, туда так просто было не попасть.

— Тогда почему же вы ругаете большевиков, которые разрешают вам ходить в бывшие императорские театры и смотреть лучшие постановки с лучшими актерами?

Степановна возилась с самоваром. Она выпрямилась и посмотрела на меня, обдумывая вопрос.

— Хм, да, — призналась она, — это мне нравится, это правда. Но кем забит театр? Там одни школьники да наши товарищи-коммунисты. Школьники должны сидеть дома и учить уроки, а товарищам самое место на виселице. Мы с Варей можем ходить в театр, потому что у нас хватает денег покупать еду на рынках. Но пойдите и спросите у тех, кто днями и ночами стоит в очередях за полушкой хлеба или связкой поленьев! Как им нравятся дешевые театры? Да уж, любопытно!

И больше я ничего не говорил. Степановна обо всем имела твердое мнение. Будь она англичанкой в предвоенное время, была бы воинствующей суфражисткой.