Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

Гондолу бьет о гнилые сваи.
Звук отрицает себя, слова и
слух; а также державу ту,
где руки тянутся хвойным лесом
перед мелким, но хищным бесом
и слюну леденит во рту.

Образы хвойного леса и замерзающей слюны символизируют тоталитаризм, но также вызывают в сознании образ Севера и северной (советской) «державы», противопоставленный «гондоле», символизирующей Запад и средиземноморский юг. В предшествующей строфе, где Бродский вводит культурно нагруженное сопоставление Венеции и Петербурга, сравнивая характерные петербургские скульптуры сфинксов и символ Венеции – льва Святого Марка, север и юг не противопоставлены таким образом, как это происходит в строфе, говорящей о советской власти. Сравнение петербургских сфинксов и венецианских львов играет положительную культурную роль, включая родной пейзаж поэта в венецианское окружение: «сфинксов северных южный брат, / знающий грамоте лев крылатый, / книгу захлопнув, не крикнет „ратуй!“, / в плеске зеркал захлебнуться рад». С другой стороны, контраст между русским «ратуй!» и мирным грамотным венецианским львом предвосхищает символы северного тоталитаризма, противопоставленного культурному югу, что, в свою очередь, отсылает к общему месту представлений о культуре, где древняя средиземноморская цивилизация противопоставлена варварскому северу.

Антисоветское чувство, с одной стороны, и отсылки к петербургскому и венецианскому мифам, с другой, демонстрируют озабоченность повествователя его собственным положением в Венеции и значением города для русского писателя в изгнании[343]. В «тонущем городе», встречая «Рождество без снега, шаров и ели», он обосновывается для жизни сейчас и в будущем:

Так и будем жить, заливая мертвой
водой стеклянной графина мокрый
пламень граппы, кромсая леща, а не
птицу-гуся, чтобы нас насытил
предок хордовый Твой, Спаситель,
зимней ночью в сырой стране.

Образ «мокрого глаза» в седьмой строфе «Лагуны», предполагающий слезу – «Тонущий город, где твердый разум / внезапно становится мокрым глазом», – указывает на направление, в котором будут развиваться у Бродского более поздние образы Венеции: слеза возникает и в стихотворении «В Италии», и в «Венецианских строфах (2)». В первом из них она появляется в предложении, занимающем позицию стихового переноса между третьей и четвертой строфами, рядом с двумя совмещенными цитатами из стихов Ахматовой (из «Венеции» и «Летнего сада»), создающими образ, в котором сливаются Венеция и Петербург: «И лучшая в мире лагуна с золотой голубятней // сильно сверкает, зрачок слезя» (СиП, 2, 131)[344]. Образ, связанный со слезой в «Венецианских строфах», перекликается с ним:

Стынет кофе. Плещет лагуна, сотней
мелких бликов тусклый зрачок казня
за стремленье запомнить пейзаж, способный
обойтись без меня.
(СиП, 2, 79)

Рифмуя «зрачок казня» и «меня», Бродский создает рифменную пару, семантика которой предполагает боль и слепоту. Слепота предполагается и в стихотворении «В Италии», где последние две строчки второго четверостишия маркирует рифменная пара «слепя» / «себя», связанная с другой парой из этого текста, «слезя» / «нельзя», в двух первых строчках последнего, четвертого катрена. Две эти рифменные пары задают семантическое поле, указывающее на неопределенность эмоционального состояния героя, в котором ностальгия изгнанника смешивается с ироническим и рациональным взглядом на жизнь, угрожая стоической позе, характерной для этого текста (см. далее раздел «„В Италии“ и проблема автоперевода»).

В «Набережной неисцелимых» также часто возникает образ слезы, но его связь с ностальгией менее очевидна. В заключительном абзаце эссе автор подводит итог своим размышлениям о красоте и Венеции следующим образом: