Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

«Набережная неисцелимых» – пример того, как может меняться «локация аутентичности», обозначенная сувениром. Ностальгическое значение, которое Бродский придает открыткам, и опыт аутентичности, который связан с этим значением, работают на двух временных осях: увиденная из Советского Союза аутентичность находится на Западе, означаемым которого для владельца эмблематически выступает набор открыток, тогда как во время создания эссе аутентичностью обладает Ленинград 1960-х, который становится местом изначальной, но теперь утраченной невинности автора. Тоска по аутентичности, поиски ее и опыт аутентичности всегда связаны с утопией. Аутентичность, как пишет Стюарт, «помещена за горизонтом текущего жизненного опыта, там, где артикулированы древняя, пасторальная, экзотическая области»[327]. Референт первоначальной тоски Бродского, таким образом, – утопия Запада и Европы, а тоска по Европе в юности поэта связана с тоской по петербургскому прошлому и воспринимается через связанное с ним культурное и литературное наследие.

В этом смысле, если вернуться к сопоставлению эссе Бродского и Дебре, то можно заметить: позиция автора «Набережной неисцелимых» не полностью отличается от позиции последнего. С противоположных концов Европы эпохи завершения холодной войны они смотрят на Венецию с ностальгией по евроцентрическому прошлому. Руины Венеции рассказывают историю Запада, как отмечает Джудит Сибойер:

Материальные следы значений, с помощью которых Запад конструировал себя, сохранились здесь [в Венеции], как в параллельном времени, и, тогда как другие города разрастаются бесконтрольно, стирая собственную историю и пейзажи, которые определяли когда-то их границы, феминизированное тело Венеции, открытое взгляду мира, обещает поведать значимую историю прошлого[328].

Это, как пишет Сибойер, только один взгляд, но это тот самый взгляд, который лежит в основе восхищения Бродского Венецией. Венецианская лагуна создает, цитируя Дебре, «семиотический разрыв», и, чтобы его преодолеть, мы погружаем себя в

принципиально интранзитивный опыт: пересадка, смена транспорта и темпа, принудительное замедление жизненных ритмов. Здесь мы спешившиеся прохожие, пробка на воде – нет никаких сомнений, здесь мы по ту сторону зеркала[329].

Дебре отвечает на собственный провокационный вопрос: почему Венеция вскружила голову французским академикам? Ответ оказывается гораздо шире вопроса, выдавая собственное восхищение Дебре этим городом, так же как и тот факт, что Венеция – архетипический туристский город. Венецианский семиозис с его зеркальностью, отражениями, масками, двойниками и дубликатами представляет бесконечную игру знака с никогда не исчезающим, всегда находящимся на виду референтом. Пересечение семиотической границы со сменой темпа позволяет путешественнику не отказывать себе в удовольствии игры, а пересечь эту границу зимой – в любимый сезон Бродского в Венеции – значит минимизировать риск столкнуться с другими нарушителями границы, чье присутствие нейтрализовало бы аутентичность опыта.

Венеция как третье пространство

Помимо «Набережной неисцелимых» Бродский написал несколько стихотворений о Венеции. В его русском собрании сочинений семь таких стихотворений: «Лагуна» (1973), «Сан-Пьетро» (1977), «Венецианские строфы (1)» и «Венецианские строфы (2)» (1982), «В Италии» (1985), «Лидо» (1991), «Посвящается Джироламо Марчелло» (1991) и «С натуры» (1995)[330]. Хотя они не были объединены автором в цикл, эти стихи выглядят как единое целое в корпусе произведений Бродского. Семь текстов, отражающих неослабевающий интерес Бродского к Венеции и его регулярные приезды в город, складываются в хронологическую последовательность, раскрывающую жизненную историю Бродского, встроенную в его освоение культурного и текстового пространства Венеции средствами лирической поэзии. Рассказывая о двадцати трех годах «хронического туризма», его русские стихи о Венеции – от «Лагуны», которую он начал писать во время первого приезда, примерно через полгода после эмиграции в 1972 году, до стихотворения «С натуры», написанного за несколько месяцев до смерти в январе 1996-го, – показывают историю превращения из изгнанного ленинградского поэта и советского туриста в русского поэта с международным признанием, американского эссеиста с друзьями и профессиональными связями по всему миру[331].