Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

Бродский, как он пишет в «Набережной неисцелимых», познакомился с русским венецианским каноном через литературу (переводы Анри де Ренье, сделанные Кузминым) и вещи (открытки, сувениры). Хотя эссе написано по-английски, оно отражает позицию советского русскоязычного поэта. Русский культурный опыт входит в текст благодаря многочисленным отсылкам к встречам русских с Венецией. Начало эссе вызывает в памяти приезд Пастернака в Венецию, описанный в «Охранной грамоте», а пастернаковское стихотворение цитируется чуть позже («Пастернак сравнил его [город] с размокшей баранкой»). Хотя из истории поездок автора в Венецию складывается нарратив, в котором он прибывает из Европы или Америки, – первый раз, вспоминает Бродский, он прилетел из Детройта, – позиция повествователя конструируется, как если бы он прибывал в город с другого направления, через муратовские «золотые ворота Венеции». Автор живет на Западе и работает в американском университете, но его впечатления от Венеции даны через призму его «прежней реинкарнации», как он называет жизнь в Советском Союзе.

Эта альтернативная темпоральность обусловливает специфический хронотоп, многослойную ностальгию Бродского по Венеции. Мечта о путешествии из Советского Союза в Европу воскрешается в «Набережной…» сквозь воспоминание о номере журнала «Лайф» «с потрясающим цветным снимком Сан-Марко в снегу». В 1960–1970-е Александр Кушнер, товарищ Бродского по поэтическому Ленинграду, написал несколько стихотворений о Венеции, где город представлен как сон на расстоянии, в который вплетены Пушкин, Каналетто, Генри Джеймс, Томас Манн и Блок, иллюстрирующие тоску по Венеции, характерную для Бродского и ленинградских поэтов его круга[323]. Это отражает, с одной стороны, желание путешествовать в Европу, с другой – культурно обусловленную тоску по европейскому наследию, включающему и петербургскую культуру. В другом своем эссе, написанном по-английски, ностальгически окрашенном «Трофейном», Бродский описывает свое первое знакомство с западной потребительской продукцией, среди которой был набор венецианских открыток рубежа веков, подаренный ему в Ленинграде в 1960-е:

Другими словами, их фактура и меланхолия, столь знакомые мне по родному городу, делали фотографии более понятными, более реальными; рассматривание их вызывало нечто похожее на ощущение, возникавшее при чтении писем от родных. И я их «читал» и «перечитывал». И чем больше я их читал, тем очевидней становилось, что они были именно тем, что слово «Запад» для меня значило: идеальный город у зимнего моря, колонны, аркады, узкие переулки, холодные мраморные лестницы, шелушащаяся штукатурка, обнажающая кирпично-красную плоть, замазка, херувимы с закатившимися запыленными зрачками – цивилизация, приготовившаяся к наступлению холодных времен (6, 20).

Как показывает это ностальгическое воспоминание о давней ностальгии, в ленинградской контркультуре 1960-х, к которой себя относил и Бродский, размышления, разговоры, тоска по Венеции и создание текстов о ней были частью культурной практики, посредством которой молодые мыслящие люди, такие как он, выстраивали свои отношения с советской реальностью и русским прошлым. Венеция была среди тех «текстов», к которым отсылает Дэвид Бетеа, описывая «создание изгнания» Бродским, показывая, как советско-русский контекст и описание отношений между культурой и властью в терминах Саида – Фуко причудливо влияли на него[324]. Постепенная трансформация Бродского из русского поэта-диссидента в американского публичного интеллектуала подкрепляет возможность приложения модели Саида в западных условиях. Как поэт, и прежде всего как пишущий не по-английски поэт, Бродский был и, возможно, останется маргинальным автором на американской литературной сцене, но он не был маргинализованным автором. Приверженность западному канону, которая делала Бродского аутсайдером в советской официальной культуре, позволила ему получить Нобелевскую премию на Западе. В то же время лирическая поэзия и критические эссе Бродского отражают чувство разочарования и дискомфорта, связанное с ролью публичного интеллектуала. Он часто выражает свое презрение к современному интеллектуальному климату в открытом виде: «Путешествие в Стамбул» (см. главу 5) – лишь один из примеров.