Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

Сущность такой метаморфозы (перехода) всегда связана с феноменом перевода, как замечают критики постколониальной постмодерности, такие как Хоми Баба. Бродский также прошел через транскультурацию посредством перевода. Стихи на русском языке показывают постепенный переход русскоязычного поэта в центр англоязычного литературного сообщества, к которому он так стремился. Об этом процессе он вспоминает в «Набережной неисцелимых», где переход переведен в цельное текстовое событие, теперь на усвоенном им английском. Эта игра с переводом присутствует в тексте на многих уровнях. Бродский буквально переводит образы из предшествующих стихотворений на русском, включая их в английский текст эссе. В наиболее интересных случаях он перерабатывает эти образы с учетом нового культурного контекста, подтекстов и аллюзий, переплетенных с автобиографическими фрагментами, воспоминаниями о людях и событиях, реальных или воображаемых. При этом он часто трансформирует и расширяет автобиографическую основу русских стихов, как происходит, например, в начале эссе, где рассказ о первом приезде в Венецию выглядит как развернутый комментарий к первым двум строфам «Лагуны».

Валентина Полухина писала о соотношении поэзии и прозы в «Набережной неисцелимых», указывая на то, что он «переносит целые куски своих стихотворений в прозу», для «поэтизации прозы», как она считает, приходя к выводу: «написав свою поэму в прозе, Бродский продемонстрировал, что полярность поэзии и прозы преодолима»[332]. Фокус моего внимания к отношению между венецианскими стихами Бродского и эссе несколько отличается. Мне интересно, каким образом эти автопереводы Бродского высвечивают культурные различия в том смысле, в каком Хоми Баба выделяет этот термин, когда пишет, что «культурное различие – это процесс провозглашения культуры как познаваемой, авторитетной, способной строить системы культурной идентификации»[333]. Жанровые отличия между поэзией и прозой, о которых пишет Полухина, в случае Бродского связаны и с «культурной идентификацией» пагубного порядка, которую демонстрирует «Набережная неисцелимых». С моей точки зрения, это эссе не манифест, а попытка разобраться с культурным различием между русскоязычной и англоязычной литературной традицией, которые в равной мере питали поэтический талант Бродского, и преодолеть это различие, в чем и заключается самый большой вызов[334]. «Набережная неисцелимых» представляет прекрасный пример того, что Дэвид Бетеа назвал «треугольным зрением Бродского», подразумевая, что в зрелых вещах поэта русские и западные источники комбинируются с его собственными ранними текстами как третьим источником[335].

Позиция Бродского как поэта, связанного с достижениями русского классицизма и его модернистского прочтения, беспрецедентным образом «драматизирована» (используя термин Бабы) «культурной непереводимостью»[336]. К теме «культурной непереводимости» не раз обращался и сам Бродский, хотя и с противоположной стороны, рассматривая ее не как арену для новизны и открытий, но как печальный факт культурной утраты. В своем эссе об итальянском поэте Эудженио Монтале «В тени Данте» Бродский выражает эту мысль, говоря, что «стихотворение есть форма наиболее тесного из возможных взаимодействий между этикой и эстетикой», и добавляя, что «это взаимодействие, к сожалению, часто теряется при переводе»[337]. Тем не менее английские стихи Бродского, включая автопереводы, да и его проза, написанная на английском, а также многочисленные рассуждения о том, каким должен быть перевод, демонстрируют его пограничное положение и постоянную необходимость перевода между культурами. «Набережная неисцелимых» может быть понята как случай такого перевода, открывающего «перформативную природу культурной коммуникации. Это язык в действии (провозглашение, позиционирование) скорее, чем язык в покое (высказывание или пропозиция). И знак перевода постоянно говорит (или кричит) о временном и пространственном разрыве между авторитетом культуры и ее перформативными практиками»[338]. Теоретизирование Бабы вдохновлено идеями Беньямина об ассимиляции современной жизни метрополии и особенно обсуждением темы культурного различия в «Озарениях» как «нерешительности, или лиминальности „перевода“, элемента сопротивления в процессе трансформации, того элемента в переводе, который не поддается переводу»[339].

Таким образом, перевод скорее подчеркивает, чем скрывает культурные различия, а лиминальность переводимого выводит на первый план конфликт между тем, как понимает изгнание Овидий, который верит, что «миграция меняет только видимость души, сохраняя ее идентичность под изменчивой формой», и Лукреций, для которого «пересечение культурных границ предоставляет свободу от себя самого».