Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

«Ночная литания», типичное для раннего Паунда стихотворение, это эпифанический монолог, где слезы[349] вызваны встречей с городом, напоминающей религиозный экстаз. Героя переполняет ощущение красоты города, и слезы – знак его эмоций, знак благоговейного трепета и чувства полноты и присутствия. Точно таким же знаком у Бродского является «мокрый глаз», наблюдающий «тонущий город» в «Лагуне», – хотя слезы, возможно, вызывает воспоминание о «северных сфинксах», возникающее в следующей строфе, точно так же, как их рождает ахматовская «золотая голубятня у воды» в стихотворении «В Италии». В «Венецианских строфах» и «Набережной неисцелимых» слезы появляются при расставании с городом, служа не столько знаком встречи, сколько предчувствием разлуки. В «Набережной…» слеза – знак пустоты, невозможности и потери: «Ибо мы уходим, а красота остается». Слеза в «Набережной неисцелимых» воспринимается как проявление благодарности, излечивающее ностальгию, но также обозначает отрицание и меланхолию, а в «Венецианских строфах» даже самоуничижение, читающееся в семантическом потенциале рифменной пары «казня» / «меня»[350]. Описание частых поездок Бродского в Венецию в «Набережной неисцелимых» говорит о повторно переживаемой потере, когда расставание с городом оказывается более значимым, чем встреча с ним. Таким образом, слеза у Бродского – знак встречи не столько с прекрасным, сколько с возвышенным, если пользоваться известной классификацией Эдмунда Берка, согласно которой возвышенное всегда «индивидуально и болезненно», а прекрасное «социально и приятно»[351]. В стихотворении «С натуры», последнем стихотворении Бродского о Венеции, все эти слезы, вызванные встречей с городом, собираются в строках, говорящих о значении Венеции для лирического героя: «Здесь, где столько / пролито семени, слез восторга / и вина, в переулке земного рая / вечером я стою» (СиП, 2, 281).

Встреча с венецианским возвышенным – одна из тем, которую Бродский иронически обыгрывает в «Набережной неисцелимых». Фрагмент, где он вспоминает свои первые впечатления от города в первое утро первого приезда, напоминает Книгу Бытия, но кроме этой библейской ассоциации здесь чувствуется и отсылка к эпифаническому видению Паунда:

«Земля же была безвидна и пуста; и тьма над бездною. И Дух Божий носился над водою», цитируя бывавшего здесь раньше автора. И было следующее утро. Воскресное утро, и все колокола звонили (7, 22).

В следующей части Бродский развивает библейский образ Духа Божьего, носившегося над водами («Господи вод» у Паунда), в поэтическую медитацию метафизического характера, характерную для его творческого воображения. Повторяя одну из своих излюбленных метафор – вода как образ времени, – он заключает: «пространство сознает свою неполноценность по сравнению с временем и отвечает ему тем единственным свойством, которого у времени нет: красотой» (7, 22). Это соотносится с другим фрагментом эссе, появляющимся позже, который представляет собой прозаический пересказ стихотворения «Доклад для симпозиума», написанного Бродским по-русски примерно в то же время, когда он писал «Набережную неисцелимых» по-английски. Стихотворение – шуточный трактат о понятии красоты, пародийно направленный на общие формальные места философских рассуждений о прекрасном и претензию самого автора на такое рассуждение. Но сама тема – красота и эстетическое значение – это то, к чему Бродский относится очень серьезно. Понятие красоты – один из главных объектов философско-афористического обсуждения в «Набережной неисцелимых». В процитированном выше отрывке критика творчества Паунда связана с идеей красоты: «„Cantos“ тоже не произвели особого впечатления: главная ошибка была стандартная – „поиски красоты“. Для человека со столь давней итальянской пропиской странно не понимать, что целью красота быть не может, что она всегда побочный продукт иных, часто весьма заурядных поисков» (7, 32). Эта критика «поисков красоты» у Паунда звучит странно в устах автора, который, став поэтом-лауреатом Соединенных Штатов, объявил в своей инаугурационной речи в Библиотеке Конгресса, что «цель эволюции – хотите верьте, хотите нет – красота» (6, 168).