Бродский за границей: Империя, туризм, ностальгия

…ничего не видишь,
кроме хлопьев тумана. Безветрие, тишина.
Направленье потеряно…
(СиП, 2, 59)

Безветрие; и тишина как ржанье

никогда не сбивающейся с пути
чугунной кобылы Виктора-Эммануила.
(СиП, 2, 59)

Смеркается; безветрие, тишина.

(СиП, 2, 61)

Архитектурные и топографические очертания Венеции растворены в тумане: «Колоннада, оплывшая как стеарин», «Повисший над пресным каналом мост / удерживает расплывчатый противоположный берег/ от попытки совсем отделиться и выйти в море», «бесцветный воздух / на миг сгущается в голубя или в чайку, / но тотчас растворяется». Пейзаж приобретает все более иллюзорный и абстрактный характер, и отсылка к одинокой конной статуе «чугунной кобылы Виктора-Эммануила» вызывает аллюзии, связанные с Петербургом и его литературными репрезентациями. Туманный город, как кажется, исчезнет и останется, как в хорошо известном образе Достоевского, лишь болото и Медный всадник.

Название поэмы намекает на двойное значение. «Сан-Пьетро», отсылая к святому Петру, намекает на Санкт-Петербург. Игра с туманной неопределенностью венецианского пейзажа и с мифологическим потенциалом названия – ключевая причина создания стихотворения. Образ Петербурга просвечивает через начальные строки, в описании «коричневого, захолустного городка, / затерявшегося в глухонемом углу / Северной Адриатики». Это цитата из стихотворения Умберто Сабы, начинающегося со строки «в глубине Адриатики дикой». Венеция расположена «в углу» Адриатики, Ленинград/Петербург – «в углу» Балтийского моря. Тема автобиографической поэмы Сабы на самом деле не Венеция, а его родной Триест, и это открывает смысл подтекста: «Сан-Пьетро» – не только о Венеции, но и о родном городе Бродского, Петербурге. Автобиографическая отсылка к Ленинграду/Петербургу имеет дальнейшее значение, поскольку Бродский перевел это стихотворение Сабы на русский незадолго до эмиграции, о чем он вспоминает в «Набережной неисцелимых»[363]. Детские воспоминания Сабы о кораблях в порту Триеста напоминают эпизоды из детства Бродского, описанные им в автобиографических эссе. В «Сан-Пьетро» есть несколько отсылок к детству. Когда взор лирического героя ограничен туманом, он обращается в прошлое. Чем гуще туман, тем ближе Петербург:

Так, дохнув на стекло, выводят инициалы
тех, с чьим отсутствием не смириться;
и подтек превращает заветный вензель
в хвост морского конька. Вбирай же красной
губкою легких плотный молочный пар,
выдыхаемый всплывшею Амфитритой
и ее нереидами! Протяни
руку – и кончики пальцев коснутся торса,
покрытого мелкими пузырьками
и пахнущего, как в детстве, йодом.
(СиП, 2, 60–61)

Кроме прямой отсылки к сцене из «Евгения Онегина», где Татьяна выводит на окне инициалы Онегина – «заветный вензель» (прямая цитата из пушкинского романа в стихах), эти строки содержат аллюзию на поэзию Мандельштама. Акцент на дыхании, перечисление объектов, жадное внимание к мелким деталям, физическое, телесное чувство прикосновения и отсылка к греческой мифологии – центральные особенности его стихов. Более того, последняя строка («пахнущего, как в детстве, йодом») указывает на ленинградское стихотворение Мандельштама «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…» с его образом детской болезни: «Я вернулся в мой город, знакомый до слез, / до прожилок, до детских припухлых желез»[364].

Кроме отсылки к Петербургу, название обозначает конкретное место в Венеции, Сан-Пьетро ди Кастелло, маленький остров со старой церковью (упомянутой в стихотворении дважды: в образах «белой колокольни» и «бурого кирпича базилики»), которая была главным храмом Венеции до постройки собора Святого Марка. В беседе с Петром Вайлем Бродский так говорит о месте действия стихотворения: «Сан-Пьетро – не самая фешенебельная часть Венеции, а наоборот. От Arsenale к острову Сан-Микеле, там район, куда нога туриста особенно не ныряет: всякие верфи»[365]. Это описание Сан-Пьетро напоминает пассаж из книги «Камни Венеции» Джона Рескина, который описывает те же места: